Ковчег XXI
Шрифт:
Под луной
Протянулась в небо пуповина – голубая, тонкая, тугая.
Соловьев запела половина, половина замерла другая.
По земле и тротуарной плитке, смутные, как детское
влеченье,
стлались виноградные улитки запятыми в графике
вечерней.
Слюдяное лунное свеченье в мимолетной хмаре потонуло.
Как реки придонное теченье, сквозняками в мире
потянуло.
Расторопно, ровно, будто пламя, загудели клены
с тополями.
Все знакомо, родственно и мило, потому и сердце
защемило.
Слов происхождение туманно. Что сказать хотели,
неизвестно,
почему-то называя малой родину, которой в сердце тесно.
Слово
А. А. Васильеву
В толпе, гудящей
ты вдруг почувствуешь, как слово в твоем чеканится мозгу.
Оно сродни тоске заката, его холодному огню,
как было родственно когда-то рассвету, молодости, дню.
Прости!
Все круче лет истертые ступени —
с подъема, запыхавшись, не запеть.
Испытывал так долго я терпенье
твое, как, может, незачем терпеть.
Любя тебя, добра тебе желая,
я столько зла в судьбу твою привнес.
И если где и есть вода живая,
то, знаю, состоит она из слез.
Обидные слова и прегрешенья —
все в памяти твоей сбережено.
И рад бы я вымаливать прощенье,
да только запоздалое оно.
Я не был целомудренной особой,
не выдался примерный семьянин.
И все-таки прости меня, попробуй!
Хоть раз еще. Потом еще один…
На Абдале [2]
Мы ступим, задохнувшись, на пригорок —
и словно восхожденье совершим.
Игрушечным окажется наш город,
а кладбище покажется большим.
Нам холодно на этом косогоре,
где выверенно, без обиняков,
изваяно и вытесано горе
трудами безустанных мастаков.
Тут вольно сквознякам, как на вокзале.
Смыкаются волненье и покой.
И сходятся немеряные дали
с кладбищенской давящей теснотой.
Как часто тут печальные утраты
надгробьями на склонах проросли.
Но вновь ковшом отыскивает трактор
лоскут необихоженной земли.
Неброские цветы несем в печали.
Приметы нашей памяти просты:
в согласии ютятся на Абдале
бесхитростные звезды и кресты.
Гонимые высокими ветрами,
летят века немыми облаками.
И кажется, что зябкий косогор
плывет за ними в солнечный простор.
Вопрос
В созвучье солнечного лета – и легком лепете берез,
и звоне праздничного света – мне чей-то чудится вопрос.
Я окликаю – нет ответа. И понимаю вдруг, что это
поспешно времени сквозняк листает жизнь мою без
спроса,
где все написано не так. И на полях ее, как мак,
пылает возмущенно знак редакционного вопроса.
Без нас
Уйдем и мы, кто рано, кто нескоро, в неведомую тьму
иных миров.
Без нас июнь отважный с косогора смахнет однажды
пену клеверов.
Туда, где нет ни шороха, ни света, затянет жадно черная
дыра,
чтоб сумерки пылающего лета без нас общебетала детвора.
Без нас назначат новые свиданья березы, подворотни и
мостки.
Без нас от ожидания гаданья ромашек содрогнутся
лепестки.
Не жалуясь богам и не стеная, погрузимся в пучину
вечных вод,
и пусть уж дальше молодость иная встречает свой
ликующий восход.
По течению
Сплавляемся. Покачивает лодку
на зыбких отражениях огней.
И полночь поправляет, как пилотку,
зеленый серп, заломленный на ней.
Ленивые поплескивают волны,
высокие колыша камыши.
Мы весла уронили, мы безвольны,
у нас оцепенение души.
В последний раз мы выпростали сети.
Простор над нами, звезды и покой.
И, кажется, прекрасней нет на свете
раскинувшейся ночи над рекой.
На реке
А. А. Асееву
Пыл зари почти не виден, но еще светла река.
Из дневного пекла выйдя, застывают облака.
Я рыбачить не обучен, не кляни меня со зла
за неопытность уключин и волнение весла.
Я один такой, наверно, – бестолковый, молодой,
млеющий благоговейно над кочующей водой.
Бог ли с теми городами, с их извечной суетой,
если плещется под нами космос темный и простой.
Он в руках трепещет ловких, цепко схвачен рыбаком,
и стучит по днищу лодки зазевавшимся хвостом.
Нервно вздрагивают сети. Ловит зеркало воды
свет унесшихся столетий –
Куликово поле
Рассвет как полоска кровавой помады.
По улице хлестко ударят команды.
С уютных полатей, от бабьих подолов
погонит нас, братья, веление долга.
Икон нелюдимых коснемся губами,
оконных слюдинок – высокими лбами.
Прискорбно на проводах этих рисковых.
Не скоро подворий коснутся подковы.
На тысячу лет мы подтянем подпруги.
Помашут вослед сыновья и подруги.
Скрываются села. Туги, как пружины,
качаются в седлах лихие дружины.
Владимир и Суздаль, спешите к Коломне,
мы двинем отсюда единой колонной.
Лаптями тяжелую пыль поднимая,
пойдут ополченцы Москвы на Мамая.
… Сентябрьское утро в наплывах тумана,
как страх и отвага в одном человеке.
Отряды Донского, орда басурмана
готовы сойтись. И сойдутся навеки.
Останутся горы высокие трупов,
состарится горе во вдовьих тулупах.
И славы, и крови – коню по колено.
Истлеют герои, да слава нетленна.
Охотник, и смерд, и рыбак бородатый
прослыли навек Неизвестным солдатом.
Над нашим покоем бурьяну колоться.
История помнит одних полководцев.
Лишь в случае крайнем найдется анкета —
юнцу в назиданье – бойца Пересвета.
Узоры над нами плетет повилика.
Бояре с князьями пируют, не слыша,
как тянется жадно к победе великой
смертельное жало царя Тохтамыша.
Зловеще и гневно над Русью распятой
расколется небо кометой хвостатой.
И в каждом столетье верховной интригой
отыщутся плети для нового ига.
…И снова рассвет как полоска помады.
Но пуст кабинет, отдающий команды.
Клубится трава на могилах забытых.
Пусть плоть не жива, но душа не убита!
И в кованый топот губительной силы
вплетается шепот: «По ко-ням, Рос-си-я…»
Друзья
А. Т. Мозлоеву
Все реже мы встречаемся с друзьями.
Все чаще расстаемся навсегда,
на прошлом ставя крест. А над крестами
восходит одинокая звезда.
Дрожит она: не то ее знобит,
не то тревожно ей на небосводе.
Все дальше друг от друга нас уводит
безжалостная заданность орбит.
Устала плоть, изношена, ветха.
Ворочается мысль в окладе тесном.
В ином обличье, даже бестелесном,
увидеться ли нам через века?
Мертвы Иерихон и Колизей,
без рук фигурки барышень античных.
Не так ли в наше время архаичны
законы притяжения друзей?
И все же станет холодно, когда
пространство тень вечерняя заполнит
и в сумерках над городом и полем
очнется сиротливая звезда.
Полдень
Спокойно и просторно в мире было
и видно высоко и далеко.
Неудержимо лето уходило.
Так на огне сбегает молоко.
Куда-то за безвестные селенья,
за край земли, который незнаком,
июля шелковистые мгновенья
высотным относило сквозняком.
На землю тень от облака ложилась,
и трепетала встречная трава.
И веяло забытым, и кружилась,
как будто молодая, голова.
Под вечер
Дождь не искал иные адреса.
Стучался к нам, назойлив, бесконечен,
и лишь когда осталось полчаса
до сумерек, ушел он. И под вечер
высокие раскрылись небеса.
И солнце так поспешно просияло,
как лишь живое может просиять.
Как будто торопилось излучать —
и то, что прежде, может, недодало,
и что еще придется недодать.
Курортный вальс
Волна набегает на берег песчаный,
смывая следы без труда.
– Давайте простимся светло и печально!
– На месяц? На год?
– Навсегда!
Давно я не верю в чудесные сказки,
не верю в счастливые сны.
Я знаю, что осень веселые краски
ворует у щедрой весны.
Беспечного вальса пьянящие звуки
затихли в моих городах.
И горькие зерна грядущей разлуки
в медовых дозрели плодах.
Последний наш вечер, как первый экзамен,
и звезд над курортом не счесть.
Спасибо за то, что мы встретились с вами,
спасибо за то, что вы есть.
Волна набегает на берег песчаный,
впотьмах отнимая следы.
И кажется, будто у нас за плечами
ни прожитых лет, ни беды.