Ковчег XXI
Шрифт:
На Руси
На Руси как на Руси.
Паства та же. Те же боги.
На проселочной дороге
скучный дождик моросит.
Все как было. Все как будет.
Зыбкий ветер лужи студит.
Сотни верст исколеси —
на Руси как на Руси…
Кукушка
Я дома. Посажен в подушки. В окошке столетник с геранью.
Мне чудится голос кукушки. Я верю ее кукованью.
Ты вовсе не глупая лгунья, лесная гулена и врушка.
Ты помнишь? – Начало июня. Залитая солнцем опушка.
Тебя я просил не скупиться, и
Столетье пророчила птица, вещунья лесного привала.
Не зря колдовала… В итоге спасибо хирургу Моздока:
в обмен на пропащие ноги не дал он загнуться до срока,
назначенного ворожеей крылатой из кукольной рощи.
Ведунья, скажи, неужели все было страшнее и проще?
Спасибо пернатой гадалке за скрип госпитальной каталки,
за ангела в белом халате, менявшего судна в палате.
Колдунья березовой сказки, бессмертие ты возвещала.
И лишь об одном умолчала. Насчет инвалидной коляски…
Руины
Угрюмо, хоть и солнечно, в руинах
обрушенного древностью дворца.
Гнездовье здесь испугов беспричинных,
змеящихся в бурьяне без конца.
Тут ящерки скользят неуловимо,
как тени торопливых облаков.
Легенда тут неясная хранима
в безмолвии плюща и лопухов.
Потугами земного притяженья
мгновения спрессованы в века.
Все кануло: пиры, балы, сраженья,
любовь, раздоры, горечь и тоска.
Забыты все: и кто воздвигнул стены,
и кто тут жил, и кто служил ему.
А что таится в шепоте растений,
известно только Богу одному.
И чудится, что кроме нас на свете
руины лишь и запах чебреца.
И вымощена плитами столетий
дорога без начала и конца.
Млечный Путь
Уютны летние потемки. Шумы вечерние негромки.
Фонарь зажегся на столбе. Я размышляю о судьбе.
Над холостяцкою закуской о благе думаю, о зле.
Недобрый гений мысли русской, мостится водка на столе.
Грущу о времени бегущем и звезд изогнутом ковше.
О том, что сумерки все гуще в окне вечернем и душе.
О полосе туманно-млечной, где блещет и моя звезда.
Седой тропе, рутинной, вечной, из ниоткуда в никуда.
Горизонт
Когда-то буду хром. Возможно, глух.
А может быть, еще к тому ж и слеп.
Оглянешься – захватывает дух
от бездны, простирающейся вслед.
Хотя глядишь назад как будто вниз, поверь,
тут восхожденье ни при чем.
Я знаю, что житье не альпинизм,
не шастанье с котомкой за плечом.
Пусть кажется, что пропасти озон
остуживает голову и грудь, —
увы, горизонтален этот путь.
И так недосягаем горизонт.
Поезд
На юг шальной и север строгий, усталый запад и восток
несут железные дороги ковчеги веры и тревог.
Пугая сосны и сирени, сквозняк зеленый поездов
летит сквозь чахлые деревни к перронам ветхих городов.
Плывут огромные просторы, бездумно внемля голосам
и ритмам тем, что поезд скорый диктует сонным небесам.
И вновь на каждом перегоне из запыленного окна
вся наша жизнь как на ладони во всех подробностях видна.
Мы здесь от самого рожденья. И нет ли нашей тут вины,
что полосою отчужденья мы от земли отделены.
Неугомонные
чьи судьбы там летят с откоса и долгим будет ли откос.
И ничего не изменить! В вагоне храп, и мат, и пьянство.
Звенит путей стальная нить, сшивая время и пространство.
На малой родине
Нам есть чем с однокашником седым за долгую разлуку
поделиться.
На кухне, как бывало, посидим, и за полночь общение
продлится.
Я выйду к загустелым небесам, извечному глубокому
покою.
Взгляну _ и не поверится глазам: я родину не видывал
такою.
Я не призна́ю родины своей! Луна переиначивает сушу,
струится Млечный Путь, и соловей отводит песнопениями
душу
Протяжное дыханье сквозняка затронуло созвездия
и травы.
И слышно, как незримые составы пронизывают полночь
и века.
Родина
Волнуются полуночные клены.
Светильники сквозят через листву,
и тени, содрогаясь изумленно,
терзают мостовую и траву,
прижавшуюся к извести заборов.
Хоронят осовелые дворы
невнятные обрывки разговоров
и вопли запоздалой детворы.
Прохожие встречаются все реже.
Все тише, все безлюдней в городке.
Последнего трамвая звон и скрежет
уносятся, стихая вдалеке.
На захолустной улочке зеленой,
где я душой, наверно, до сих пор,
усталые ворочаются клены,
ведя со сквозняками разговор.
Ни горечи не ведаю, ни гнева,
избавлен от сумятицы дневной.
Теней ночных подрагивает невод,
удерживая скользкий шар земной.
Из В. Шекспира. Сонет 66 (вольный перевод)
Не хочется мне жить на свете белом,
Где властвуют ничтожество и слизь,
И где от идеалов отреклись,
Достоинство в удел оставив бедным,
Где на коне спесивое притворство,
Где совершенство вызывает смех,
И честь девичья в лапах сутенерства,
И власть нужна богатству для потех.
Не скрипнет непокорное перо,
И корчится наука от удушья,
И правду окрестили простодушьем,
И служит злу плененное добро.
Забыть бы все, уйти, но как, любя,
Оставить в одиночестве тебя.
Казалось мне
Казалось мне, я знаю в жизни толк.
И цену знаю делу и словам.
Тому, как поднимается восторг
весенний по березовым стволам.
И радуги свисают по бокам
подвинувшихся к западу дождей.
И люди поклоняются богам,
ухватками похожим на людей.
Казалось мне, я ловок и умен.
И не чета мне жулик и прохвост.
И вечно будет в небе миллион
сиять высоких звездочек и звезд.
Казалось мне…
Черное море
Рыбацкое что-то запрятано у нас на задворках души.
Разбужены лунными пятнами, кипят на ветру камыши.
Бегу от уютного быта я на море, где зябко плечам
и небо такое открытое бывает над ним по ночам.
Пускаю лесу осторожно я в античную толщу воды.
А с весел стекает восторженно сияние летней звезды.
И лодка неловко качается на россыпи зыбких огней.
И ночь никогда не кончается. И месяц лукавый над ней.