Ковчег XXI
Шрифт:
Тепло
Безвестной воле повинуясь, оно на улицы вернулось.
Извне лилось и в мир текло телесно-нежное тепло.
И словно не было ненастья. Легки, ленивы сквозняки,
неуловимы, будто счастье, твоей касаются руки.
На воле
друзьям по перу,
В. Митрохину и Е. Винокур
Душе моей наскучили перила,
измучили оглобли, удила.
И вот она взяла и воспарила,
поскольку пару крыльев обрела.
Презревшая земного притяженья
привычную, обыденную власть,
она, едва над бытом поднялась,
почувствовала головокруженье.
Какая даль, чеканная, резная!
Свобода – без опаски не вздохнуть.
И кружится
лететь ли ввысь, назад ли повернуть.
Времена
Где те века, что вытесаны в камне, —
грязны, необразованны, грубы?
А двадцать первый выкроен из ткани,
которой обиваются гробы.
Где время то, отлитое из бронзы?
В курганы улеглись его вожди.
Не воины теперешние бонзы,
но то же властолюбие в груди.
Где эра, громыхнувшая железом?
С кастетом и теперь она, с обрезом.
И гвозди для Христа и Спартака
куются и сейчас наверняка.
Своей эпохи кто из нас не узник?
Для новой веры нет оков и стен.
И сеют козни чьей-то телекузни
кресты и полумесяцы антенн.
Пусть разнятся иуды и герои,
одна на все столетия печать:
повязаны большой и малой кровью,
которую прогрессом величать.
Куст
Стоял – метла метлой, – облезлый, старый.
И вдруг воспрянул. И затрепетал.
Битком набитый перелетной стаей,
ночлежкой для нее, усталой, стал.
Оживший, как восточные игрушки,
покрытый шевелящейся листвой,
от самой нижней ветви до макушки
он был от удивленья сам не свой.
Внутри него ворочались, порхали,
менялись на уютные места.
Был вечер тот, наверно, эпохален
для темного сквозящего куста.
Приюта крест
нечаян был и тяжек.
Но прутья не посмели, не смогли
стряхнуть его – и никли до земли,
покачивая млеющих бродяжек.
Без ропота, унынья и корысти
с обмякшей стаей плыли в темноту.
И мнились осовелому кусту
лиловые увесистые кисти.
Непогода
Моросящего дня кабала,
ни заката тебе, ни восхода.
Безупречною осень была —
бездорожье теперь, непогода…
Сквозняками ходи по Руси,
раздувай парусами карманы,
деревянные свечи гаси,
окуная в тоску и туманы.
Золотые лампады круши,
приближая к седому пределу.
В нашем небе не стало души,
потому-то и холодно телу.
Выметай этот лиственный сор,
отзвеневший осенней сусалью.
Обезболивай сонный простор
холодов обжигающей сталью.
И крутись и вертись допоздна —
и замри на пороге с разбега.
Разъясняется даль. Тишина.
Предвкушение первого снега.
Поздняя любовь
Одежды дня кроит ирония, к лицу наряды палачам…
Твое дыхание неровное ловлю с тревогой по ночам.
При свете дня в обличье хана я – и груб, и холоден с тобой.
А ночью слушаю дыхание, пугаясь паузы любой.
Мольбы мои обычны в сумерках: не покидай меня, живи!
Считается все это в сумме как явленье позднее любви.
Сам по себе
Я сам по себе. И не ваш, и ничей.
Я беглый, как этот весенний ручей.
Свобода, свобода и только свобода —
от края оврага и до небосвода.
Рассыплется снег и пригреет едва,
как пустится в пляс молодая трава.
Кленовые почки возьмут и взорвутся —
и стайки, и строчки на зов отзовутся.
Я сам по себе. И ничей. И не ваш.
Весна это мой заполошный реванш.
На солнце земля сгоряча задымится.
В ночи соловей невзначай затомится.
И месяц потянется, легкий и тонкий,
чтоб мальчик полез целоваться к девчонке.
И ты непременно со мною поладишь.
Коль из-под скорлупки проклюнется ландыш.
Я сам по себе. Я почти что ничей,
тебя не считая, детей и врачей.
Еще не считая, конечно, внучат,
которые ножками в двери стучат.
Еще – моложавых, нержавых друзей,
которым пора к ротозею в музей.
Еще не считая
России и Крыма.
И жизни,
которая
неповторима.
Горизонт.
Мать
Вначале было слово. Или голос,
которым слово произнесено.
Энергией любви напоено,
сквозь панцирь первозданный прокололось.
Так над собой выбрасывает колос
лелеянное почвою зерно.
То слово было с самого начала —
отсчет с него душа и повела.
В нем неизменно музыка звучала,
мелодия участья и тепла.
И становилась точною примета.
Затвердевали взгляд и ритуал.
И легкий абрис каждого предмета
значение и цвет приобретал.
В Начале было Слово. Это – правда,
ученых возмутившая придир.
…Узка плита, тесна ее ограда.
За ними ты, создавшая весь мир.
В коконе
Его качали в колыбели, когда темнело за окном,
и что-то ласковое пели, и что-то грустное притом.
Большие тени косолапо расхаживали по стене,
и керосиновая лампа плыла в заплаканном окне.
Осоловелыми глазами следил он, как над фитильком
легко приплясывало пламя дразнящим белым языком.
Считали ходики устало мгновенья тающего дня.
В стеклянной колбе трепетала душа пугливая огня.
Младенцу пели о красивом, что так далёко от избы,
и сладко пахло керосином в неясном коконе судьбы.
Пробуждение
Во тьме, в тепле душа мертвецки спит,
как зерна в почве, зноем изнуренной.
Но тут упрется в землю дождь ядреный,
вода живая душу окропит.
И вот уже без всякой проволочки
очнется жизнь в оплывшей оболочке.
Готова дерзко выстрелить ростком —
и в мир попасть, который незнаком.
Дождя! Грозы!..
Родник
Из-под корней, камней замшелых сочится крохотный
родник.
Из тьмы немыслимой пришелец на свет нечаянно проник.
Он тихо тычется в ладони слепым, доверчивым щенком,
и мир запруд, плотин и тоней ему пока что не знаком.
Еще не знает русла толком и так чиста его вода.
Но с каждым ливнем и притоком растет и движется туда,
где лозняки к волне приникли. Где солнце с ветром заодно.
Где стать ему рекой великой и к морю выйти суждено.
Туда, где ширь, тоска, свобода, закат огромен и суров,
и празден облик теплоходов, и хищен профиль крейсеров.
Оттепель
По площадям и перекресткам и с крыши каждой потекло.
Уличено в коварстве скользком асфальта мокрое стекло.
Пласты крупитчатого снега сосут, ветшая, теплоту,
и ртутный столбик без разбега берет апреля высоту.
Заборист воздух, как настойка. Но радость тем омрачена,
что это оттепель. И только. Ненастоящая весна…
Утро
Еще не слышно говора дневного.
И пасмурно, и тихо, и тепло.
Как будто утро взвешивает слово,
какое бы оно произнесло.
О месте – том осколке мирозданья,
чью пыль сейчас на обуви несем.
О времени текучем. Обо всем.
И каждый миг рассветного молчанья
заметен, осязаем и весом.
Мы движемся – летим или бредем, —
отдав себя дорогам и кликушам,
когда б остановиться и послушать
вот эту тишину перед дождем.
Счастье
От суеты большой вдали взрослели мы неторопливо.
Так вырастают корабли на грани неба и залива.
Мы той неспешностью терзались, как будто радость
это блиц.
О, деревень пустая зависть к огню бенгальскому столиц!
Повыжгло краски на планете, и синь повыцвела небес.
Мы чуда ждали, а на свете в обрез, наверное, чудес.
Нетерпеливые, спешили из отчих мест до самых звезд.
За нами шлейф тянулся пыли и прегрешений вился хвост.
О славе сладостно мечталось. Из вереницы тусклых дней
тянуло к мареву огней. Мы счастья ждали. Оказалось,
мы были счастливы, когда
металась чайка, размечала поставленные невода
и между сваями причала вздыхала, ерзая, вода.