Козацкие могилы. Повесть о пути
Шрифт:
Настя пошла по стёжке, которая была ещё холодна и сыра после ночи. По бокам ворсистым ковром раскинулась широкая луговина, сплошь покрытая сочной травою; искрясь отражённым сиянием солнца, поверхность её усеяли росы-самоцветы, переливавшиеся цветами радуги в утреннем блеске. Настя восхищённо вглядывалась в них, как будто бы видела впервые в жизни.
В конце тропинки приветно журчал ручеёк, приведший её к невеликой горушке, около которой пробился источник, чьи струи были столь чисты и прозрачны, что граница между воздушной и водной поверхностями словно исчезла вовсе; а на самом дне, устланном белым песком, будто живые нити, играли
— Вот так-так: напилась, да разом и умылась, — улыбнулась она. — А что это ты, дивчина, щеголяешь в одной сорочке?
Настя смешалась и покраснела, позабывши про свою лёгкую одёжу, споро осмотрела окрестность — не видел ли кто её безпечного промаха; но вокруг не было другой живой души, кроме разве дятла, который вновь перепорхнул со ствола на ствол.
— Я, тетушка, платья своего не могла сыскать.
— Да я же тебе свое положила рядом на соломе, — а твой казачий убор запрятала в сухой колодец: не ровен час недруг набредёт…
— Разве и сюда могут ляхи пробраться?
— Нет, сюда и тропинки в этот год травой заросли, но всё-таки — бережёного Бог бережет. Сами-то мы ходим до села по особым приметам. Вот и твоего Левка моя невестка повела туда коней добывать, а с ними пошел ещё тот казак, что после вас прибился, — и как раз говорил, что по окрестным лесам рыщут шляхтичи, выискивая беглых. Он тоже сперва шёл вдвоём, ну и наскочили прямо на конный дозор. Этот парубок догадался сразу в кусты сигануть, да тотчас на дуб взобрался, — а товарищ его как дурной заяц побег по дороге. Они его, конечно, быстро нагнали, а он когда увидал, что попался, со всего маху влетел в дуб головой, так что темя расселось, — не хотел опять идти на панов горбатиться. Ляхи только руками развели, всё дивились. А как они отъехали, он поховал мёртвого, да и подался вперёд наугад лесом — и вот к нам приплелся такой изголодавшийся, что от ветру клонился, почти неделю одними ягодами да заячьим щавелем жил… Пойдем, горемыка моя, ты же ведь тоже почитай третий день постишься, хоть я тебя сонную и поила с ложки молоком.
Стол в хате был застлан тонким полотном, расшитым узорами по краю.
«Прямо как у нас», — подумалось Насте.
— Поешь немного, дивчинка, вот жаркое с картошкой запечённое, да ещё испей молока со свежей пшеничною палянычкой. Только сразу чересчур наедаться не след, худо сделается, — как же ты похудела, бедная, смотри, глаза прямо провалились.
— Чего тут странного, тетушка, там под Берестечком такое творилось, что не до красивого лица было. А наши-то давно уж в село отправились?
— Два дня тому. Да ты не пугайся, что позадержались, — не так-то просто сейчас коня достать, и вообще достанут ли еще, как знать? Деревни совсем запустели — то панщина, то жолнёрский грабёж, а тут ещё хлеба не уродились — и пошли люди куда глаза глядят. Слух есть, что сейчас на Московщине наших хорошо принимают, — говорят ещё, будто нарочно кордон на Донце поставили против татар и зазывают туда селиться. Ну и, конечно, немало мужиков с хлопцами подались в казаки, да под Зборовом и Збаражем полегли. Там
— Тетушка, милая, неужто ж вам сына не жалко?
— Как не жалко? Так жаль, что от жали той сердце плачет; ещё неделю обожду и тоже пойду тукать, быть может, хоть косточки до дому принесу.
Она склонила голову и задумалась; потом, словно самой себе отвечая, добавила:
— А совсем уходить со своей земли не хочу… Ну, лады: ты уж подкрепилась немного, приляг теперь, набери силы.
— Нет, тетушка, я лучше с вами на огород пойду поработаю. Давно я нашего бабьего труда не видала, кабы совсем не отвыкнуть!
Целый день помогала Настя хозяйке и несколько поуспокоилась. Под вечер, вместе с первой усталостью, почувствовала, что окончательно приходит в себя — только тревога за Левка не позволяла расслабиться, по она и о ней до поры помалкивала.
— Повечеряем-ка засветло, — сказала ей тетушка, — лучину зажигать небезопасно: ночью огонь далеко видать, оборони Святая Троица, выглядят ляхи да налетят напрасно.
— А мне что-то вспомнилось, — невпопад ответила погрузившаяся в свои думки дивчина, — ведь за походами да хлопотами я сей год и соловьёв не слыхала…
— Ничего, девушка, тебе-то они ещё не раз споют. Смотри, даже в смертный час люди о тебе позаботиться не забыли, уберегли.
Насте сделалось стыдно за свои мелкие обиды, она опять воскресила в памяти последнюю схватку, всхлипнула и спрятала лицо в подоле передника.
— Погоди плакать, молодица, зря это я, старая, тебе про горе напомнила, прости меня, бабу дурную…
— Боже ж мой, тетушка, я ведь и у татар в руках побывала — да казаки выручили, отбили.
Хозяйка только руками всплеснула.
…Поднявшись с восходом солнца, Настя опять не нашла её рядом с собою — видно, по крестьянскому обычаю поднялась тихонько прежде зари, а гостью безпокоить не стала.
«Чисто мати родная», — благодарно подумала дивчина и принялась одеваться. Только завязала запаску, как послышался близкий разговор двух мужчин. Она застыла на месте в полном онемении, а потом бросилась бегом в сени и выскочила вон через другие двери, ведшие на огород. Припала к притолоке, прислушиваясь к доносившейся с той стороны речи, но всполошенное сердце колотилось как будто прямо о косяк, мешая слуху. Потому-то она не сразу разобрала такой знакомый голос своего Левка, — но только что опамятовалась, опрометью помчалась на двор и, не видя никого, кроме своего суженого, не чинясь кинулась ему на шею.
— Левко! — и приникла к нему всем телом. — Я за тебя так боялась — ты ж у меня один!
— Ничего, рыбонька, все добром кончилось, — ласково гладил её парубок.
Постепенно Настя угомонилась, и её тёмно-серые очи вновь ожили. Левко глядел на неё и любовался — какая его подруга ладная, да только уж исхудала и осунулась, совсем как лози-ночка стала. И он снова прижал её к себе, выдохнув: «Серденько ты моё!..»
Настя тоже смотрела на него во все глаза и не могла оторваться: гордая стать, широк в плечах и крепок телом, через левое плечо перекинута казацкая свитка, правая рука покоится на шее коня; мышцы рук играют, набухнув силою под рубахой, а тёмно-русый чуб выбился из-под шапки и свис по высокому лбу. Длинное лицо загорело до красноты под ветром и солнцем; карие очи, наружно усмехаясь, прячут за собою какую-то тяжкую думу.