Козацкие могилы. Повесть о пути
Шрифт:
Под такие слова, совсем уже к духу места, где они произносились, не подходящие, Петро пустился поводить плечами, а потом не утерпел и сделал несколько прыжков вприсядку. Двери в келью раскрылись наполовину, и из прохода теперь, не прячась, глядели безотрывно несколько пар глаз. Монах-келарь понимающе кивнул головою, но, следуя уставу, послал молодого чернеца к игумену за разрешением:
— Скажи высокопреподобпому, что казаки на прощание просят трошки погуляти.
Посланец прибежал обратно довольно скоро и с порога доложил:
—
Казаки, приободрённые разрешением хозяина, разошлись вовсю; щеки молодиц запылали ярым пламенем, а кобзарь выводил всё хлеще и забористее:
Як бы мени зранку кавы филижанку,
Тютюна да люльку, и дивчину Ганнульку:
Кавоньку бы я пыв, люлечку бы курыв —
Дивчину Ганнульку до серця бы все тулыв!
Гаркавый наконец откровенно принялся отплясывать гопака, выкрикнув как бы в оправдание:
— Ох и грает гарно старый кобзарь — сами ноги ходят!
Тут слепец вдруг резко оборвал песню, обвёл всех вокруг будто вновь зрячим лицом и сказал, положа ладонь на стихшие струны:
— Тяжко вспоминать, товарищество, но, видно, придётся. Не такой я вовсе, казаки, старый, як воно кажется. Это меня попотчевал выродок наш гадючий, Ярёма, прямо в родном селе на Полтавщине. Налетел он со своими харцизяками, а между ними и из своих кое-кто был, — да во время набега убили до смерти маленькую мою доньку Олесю! Вот понес я её на погост, света белого не взвидевши, и наскочил ненароком на того изверга, а он мне орет:
— Ты чего это, подлый хлоп, шею вытянул и не кланяешься?
— Не приметил я вас, прощенья прошу, пане ясновельможный…
— Ну так и вовек тебе меня не видать! — гаркнул он и тотчас наказал вынуть мне ножом очи. Так-то! А лета мои ещё самые что ни на есть середине. Не знаю, кто тогда и поховал Олеську мою… И пошел с той поры кобзарем людей на месть созывать.
Едва он произнес последние свои слова, как духом влетел дозорный чернец:
— Там какие-то чужие с оружием подъезжают, около полусотни!
Кто где был, все повскакали с мест и вылетели на двор. Петро помчался с монахами в какой-то чулан за оружием и вышел оттуда при немецком бандолете, догоняя опередивших его Настю с Левкои. Молодой муж вынул свой ятаган и проверял пальцем остроту лезвия; Настя тоже тащила саблю поменьше, словно и она готовилась к бою.
Остановились около ворот. На обеих башнях толпились насельники монастыря с мушкетами; несколько монахов, оказавшихся заправскими пушкарями, разожгли фитили и высунули из бойниц жерла небольших гаковниц. Приезжие казаки стояли под самою брамой, а старший над защитниками всматривался во все глаза через щель наружу.
— Ляхи! — сдавленно крикнул он. — Выкидывай на башне знамя!
На самой верхушке справа взреял широкий белый прапор. Загон чужаков приосадил копей. Навстречу им вышел через калитку посланец, несший
— Раздери тебя сатана! — выругался чёрным словом Гаркавый, позабыв, где находится.
…— Вы особенно не дивитесь, — рассказал вернувшийся посол тем, кто ожидал его с трепетом внутри обители. — Они ведь не бумаги этой спугались. Это ж сброд из воеводского ополчения, что из-под Берестечка по домам разъезжается. Верно, надеялись поживиться у «схизматиков», да как завидели перед носом готовые жерла — разом и повернули.
— Лакома шляхта цапать на дармака, — бросила Настя Петру.
— О! Ты смотри, и молодичка тут как тут: ты что это — от шлюбу та и на сгубу?!
— Мне не впервой, — запальчиво возразила Настя. Чернец недоуменно повел глазами на мужа.
— Да, чтоб вы знали, — вступился тот за неё, довольно глядючи на расхрабрившееся свое «подружив». — А до нашего стана дорога отсюда неблизкая.
Настя гордо оперлась на свою саблю, не размеривши силы, ажио лезвие согнулось; солнечный луч скользнул по нему зайчиком и глумливо наехал на чернецовы очи, так что тот с отвычки даже прикрылся ладонью.
…К вечеру Петро Гаркавый поспел отвезти в город Олёну, оставшуюся ожидать последней надежды у дядьки, и вернулся в обитель ещё с двумя парубками.
— С вами в полк, — коротко объяснили они. Путники в полном сборе стояли за воротами, когда к ним подбежали двое могутных молодых чернецов:
— И мы до вас!
— А что скажет отец-игумен?
— Да вот что: благословил, как Ослябю и Пересвета, — твёрдо ответили новые казаки, предъявив выданное самим настоятелем оружие.
Уже совсем затемно весь гурт, минуя по указанию монахов коварные вязкие песчаники, двинулся вдоль леса на Плужное. Дубрава приветно шумела ветвями, сквозь прореженные верхушки сосен выглядывали далёкие звезды, — а впереди стелился на полдень заветный и вольный путь.
ДРУГАЯ ДОРОГА
лежала перед победившею под Берестечком шляхтой: она вела на полночь и запад; судьба же и тех, и других шествовала одной ей ведомыми, невидимыми стезями. И есть какой-то не до конца оценённый разумом, но внятно воспринятый душою урок в том, что именно эта битва — проигранное сражение победоносной войны — крепче других, счастливых запечатлелась в народной памяти и сказаниях.
Простые селяне звались по-польски «посполитыми», то есть «заурядными», «общими», «всякими»; «ржечь посполита» — «общее дело», точный перевод латинского «рес публика» — было именем всего государства. На Южной и Западной Руси, составлявших более половины польско-литовского «республиканского королевства», пути-дороги шляхетства действительно пролегли в направлениях, совершенно противоположных тем, куда тянулось душою и телом крестьянство-христианство — казаки, селяне и духовные: это и стало залогом грядущей государственной катастрофы.