Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
Шрифт:
— Ничего не поделаешь, — молвил Мамай. — Война!
— Начинаем искать! — благословил архиерей. — Боже, помогай!
— Начинаем… — поскреб седой затылок алхимик.
— Пойдемте вниз, в город, — предложил Мамай. — Есть хочу!
— А Раздобудько отсель не убежит? — спросил Мельхиседек.
— Я замуровал его, — успокоил ученый.
— Где? — ужаснулся мягкосердый владыка.
— В подземелье, — пояснил алхимик. — Под монастырем.
— Зачем же?
— Пан искатель кладов не желает ничего искать для нас.
— Ну и что?
— Не
— А что же там?
— Доминиканцы, убегая от гнева покойного нашего гетмана, вывезти ничего не успели.
— Все потом сожрал пожар.
— Не сожрал, — передернул узкими плечами Иваненко. — Свои богатства доминиканские монахи хоронили под монастырем, в земле. Вот я и велел искателю кладов…
— Ну-ну! — усмехнулся епископ. — Так не сбежит?
— Я же сам его замуровал! — И алхимик посмотрел на свои — в шрамах и ожогах — руки. — Еды у пана хватит на неделю.
— Так двинулись! — опять сказал Козак Мамай.
Когда они все трое выходили из душной кельи на вольный воздух, сова на шкафу крикнула и взмахнула крыльями.
— Молчи, Кума, молчи! — сказал Иваненко. — Не твое это, сова, дело.
Вернувшись, он снял важную птицу со шкафа, вынес Куму во двор и бережно посадил под калиновый куст, а храбрый Песик Ложка даже шарахнулся от той сердитой птицы.
— Кто знает, когда вернусь, — бормотал алхимик. — А ты погуляй-ка на воле.
И пояснил архиерею:
— Чтоб не подохла моя Кума, чего доброго, с голоду.
— Сова еще подохнет ли, — молвил епископ. — А я уже гибну…
— И я, — сказал Мамай, шевельнув поднятой бровью. — От самой же зореньки…
— И я тоже… — поддержал голодных алхимик, мигом пьянея от свежего воздуха.
Втроем спешили они вниз.
— После такого шального дня, — не унимался Мамай, — вола, кажется, свалил бы, зажарил… да и съел бы один!
Песик Ложка на те Козаковы слова согласно брехнул, облизнулся, а преподобный владыка сказал:
— Вола не вола, а баранчика можно бы.
— Козак без еды — дерьмо! — убежденно молвил Мамай.
— Оно и верно… — робко поддержал алхимик.
— А чего бы ты поел, Иваненко? — спросил Козак.
— Наш деверёк, что ни дай, — уберет…
— Хоть шерсти да льна, абы кишка полна? — добавил Мамай.
— Э-э, не скажите! — возразил Мельхиседек.
— Ты, вишь, владыко, разъелся на архиерейских харчах. А добрый козак не брезгает…
— Что попало, то и трескает? — И владыка вздохнул. — Разъелся, говоришь? Знал бы ты, как я соскучился по простой козацкой еде… по кулешу, саламате, по лемишке, по мудрому запорожскому борщу. Ого! Вот это еда так еда!
— Надо сварить.
— Я уже забыл, как его варят, тот мудрый борщ!
— А мы сейчас его и сварим.
— Эге?
— Эге!
Они подались к архиерейскому двору, а проходя мимо халупы коваля Иванища, Козак Мамай
— Коваль! Дело есть!
Из кузни выглянула, окруженная детьми, Москалева милая женушка, Анна:
— Нету коваля, Козаче. С паном сотником ушли куда-то.
— С каким это паном сотником?
— С Михайликом нашим.
— Как вернутся, — сказал Мельхиседек, — передай им, моя зоренька, чтоб поспешали ко мне. Дело важное.
— Вот так сразу?
— Война ведь!
— Они еще ничего и не ели.
— Накормим. Пускай приходят есть мудрый борщ.
— Упаси господь! — ужаснулась Анна. — Это ж яство живому человеку и не проглотить.
— Ничего, — засмеялся епископ, словно бы помолодев от одного предвкушения козацкого борща, и все трое заспешили дальше, а на Соборном майдане, повстречав коваля Иванища и сотника Михайлика с мамой, позвали их с собою, ввалились в дом архиерея, да и принялись куховарить, и пусть уважаемый читатель меня простит, ежели то кушанье, которое я в первый и в последний раз отведал когда-то все в том же Екатеринославе, у Дмитрия Ивановича Яворницкого, где-то на берегу Днепра, и которое взялись сейчас варить Мамай с владыкою, — да простит мне читатель, если кушанье это несколько напомнит «здоровый борщ», что в своей повести «Чайковский» некогда столь красочно описал славный украинский баснописец и беллетрист Евген Гребенка.
А куховарили они, беседуя про самонужнейшие дела обороны, куховарили-таки славно.
Михайлик дрова рубил.
Матинка печь топила да лук чистила — здоровенную кучу лука.
Иваненко потрошил баранчика.
Владыка бегал сюда и туда, выполняя Мамаевы приказания, оттого что Ярины Подолянки дома не случилось, а челядь, как водится в доме, где нет пожилой да сердитой хозяйки, разбежалась кто куда, и, верно, до самой ночи.
Козак заправлял всем, словно у себя дома — хотя дома у него никогда и не бывало.
— Давай котелок! — покрикивал он на владыку.
И преподобный, едва разыскав, притащил из клети преогромный котел и стал его скрести да мыть.
— Мясца сюда, Иваненко!
И пан алхимик приволок к печи только что освежеванного барана, уже разрубленного и обмытого, изрядного барана, того самого, что нынче утром вытащили из мешка, который висел под окном у панны Ярины.
— Несите сюда уксусу! — положив всю баранину в котел и немного ее в воде проваривши, распорядился Козак Мамай.
И отец Мельхиседек принес крепкого уксусу доброе деревянное ведро.
— Мало! — сказал Мамай.
И владыка принес еще ведерко, а Мамай вылил и его в котел.
— А еще воды? — спросила Явдоха.
— Воды больше не надо.
— Без воды? — изумилась матуся.
— Перцу мне, перцу! — кричал Мамай, и сережка его поблескивала от огня.
— Сколько ж тебе перцу? — спрашивал хозяин.
— Горстей пять.
— Сдурел! — ахнула Явдоха.
— Да чтоб горький! — требовал Козак.