Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
Шрифт:
— Вот красный, стручковый, — подавал епископ. — Капсикум аннуум…
— Тертый?
— А как же!
— Сыпь сюда.
Отец Мельхиседек высыпал жгучую тертуху в кипящий котел, и тонко смолотый красный перец, с паром подымаясь в воздух, шибанул в нос, и все вокруг расчихались, а наипаче Песик Ложка, что суетился там чуть не проворнее всех.
— Еще перца! — взывал Мамай.
— Вот черный, пипер нигрум.
— Тертый?
— Тертый.
— Давай-ка! Сыпь, сыпь, сыпь!
— Вот
— Вали сюда! А где ж кайенский?
— Кайенского, кажется, в доме нету.
— Жаль!.. Теперь — лука, матинка!
— Вот он лук.
— Только всего? Мало! Мало! — Потом орал: — Эй, соли мне, соли, ваше преосвященство!
И преподобный пан епископ нес ему соль.
Он даже запыхался от беготни.
Скинув рясу, остался в новой козацкой сорочке, славного шитья, над коей немало потрудилась на досуге племянница его, Подолянка.
Пылали березовые дрова в устье варистой печи, и вся горница аж гудела…
Однако суета помаленьку утихала.
Подкинув горстку сухой горчицы в котел, покрошив еще с десяток луковиц, плотно прикрыв посудину, присели они у печи на лавке — да и стали ждать, принюхиваясь, смакуя заранее добрую козацкую снедь.
— Знатный будет борщ, — помолчав, сказал владыка. Даже вздохнул, оттого что припомнилось ему славное и отчаянное житье, мудрый на Сечи борщ. — Добрый будет! — повторил он, потягивая носом.
— А известно, добрый, — неторопливо согласился Мамай. — Мудрый таки борщ! Вот кабы сюда еще горстку того анафемского…
— Кайенского? Так нету же…
— Оно и так… — со страхом отозвалась Явдоха.
— Отведаем, — разглаживая русую бороду, сказал коваль Иванище. — Правда, пане сотник? — степенно спросил он у Михайлика.
— А как же! — поспешила за него матинка. — Отведаем. Сотникам надобно…
— Я сам, мамо, я сам! — рассердился, аж покраснел парубок. Он, может, бросил бы матери резкое слово, когда б не отворилась дверь и не стал на пороге архиерейской куховарни келейник, отец Зосима, уже знакомый нам куценький монашек.
— Ваше преосвященство, — промямлил чернец и не спеша поклонился.
— Что там? — спросил владыка.
— Там, ваше преосвященство…
— Да говори живее!
— Стража… наши девчата… — еле шевеля губами, выговорил неповоротливый монашек и подступил чуть ближе к печи, что так и гудела от пламени.
— Что стража?
— Девичья стража, — медленно тянул тугоязыкий монах.
— Ну, ну?!
— Та девичья стража… та самая стража, что под началом гончаровой дочки… той Лукии шальной…
— Ну?
— Та стража, что ею заправляет ваша племянница, вельможная панна Ярина…
— Да что ж там случилось? — еле сдерживаясь, чтоб не выругаться, допытывался вконец разозленный архиерей. — Говори,
— Они изловили… — И чернец помаленьку сделал еще один шаг вперед.
— Кого изловили?
— Поймали, стало быть…
— Кого же?
— То есть… я хочу сказать, сцапали…
— Да кого же?
— Взяли, стало быть, в полон…
— Кого же? Кого? Кого?
— Двоих, преподобный отче.
— Кого двоих?
— Немцев.
— Ну?
— Рейтаров.
— Где ж они их застукали?
— Они это… — И копотун не торопясь снова продвинулся на шаг вперед.
— Да говори ты!
— Уже вечером…
— Ну? Ну?
— Пробрались в город…
— И что же они?
— А вот… — И маруда, копаясь, стал помаленьку обыскивать свои бездонные карманы. — Нет, здесь нету, — лениво сказал он сам себе и не спеша полез в карман внутренний. — И тут нету… — И чернец вновь да вновь ощупывал себя со всех сторон, ибо карманов у него было без счета — в штанах, в сорочке, в рясе и в подряснике. — Где же она? — вяло спрашивал он сам себя. — Нету и тут…
— Что ты там ищешь?! — теряя терпение, заорал архиерей.
— Бумагу, — помолчав несколько, спрохвала отозвался монашек. — Бумагу, ваше преосвященство.
— Что за бумага, копуха ты чертова, прости господи?!
— А вот, — отыскав наконец, спокойно и медленно пропел монашек и не торопясь вытащил из-за пазухи лист плотной бумаги. — Они малевали на сей бумаге…
— Далее!
— …Где у нас — церкви…
— Далее!
— Где собор…
— Ну?
— Где мельницы.
— Не тяни!
— Где замок… где другой… где башни… где на озере плотина… а где с пушками валы.
— Киньте немцев в пушкарню, — приказал военачальник.
— Да допытайтесь, — добавил Козак Мамай, — зачем они пришли к нам?
Куценький чернец вопросительно глянул на епископа.
— Допытайтесь, — подтвердил тот.
— Воля владыки, — опять поклонился келейник и, положив на стол рисунок, сделанный пойманными рейтарами, нимало не спеша попятился к двери.
— Мешкало чертово! — выругался вслед владыка и перекрестился: — Прости, господи, на черном слове…
И все замолкли вновь.
Сидели у печи, изголодавшись, втягивая приманчивый запах кипящего козацкого борща, кто с жадностью, кто с любопытством, а кто со страхом.
— Добрый будет борщ, — еще и еще говорил пан епископ.
— Известно, добрый, — помолчав с минуту, всякий раз отвечал Козак Мамай.
Мудрый борщ уже кипел ключом, фыркал, стекая на горячий под.
Бушевало буйное пламя, и бледное лицо старого епископа раскраснелось, словно от ветра и солнца.
В глазах матинки затаилась опаска: как ее сынок? Одолеет ли хотя бы ложку сей нелюдской снеди?