Козара
Шрифт:
— Список — объяснение того, что мы их разделяем и куда-то уводим. Чтобы не волновались. Так.
— Конечно, — подтвердила Анджелия. — Это их успокоит. Я их буду отсчитывать и отсылать в избушку, а ты заноси в список. Как запишем двоих-троих, отправишь их будто бы на ужин, а там дальше, в овраг…
— Так и сделаем, — согласился Иван.
— Сначала надо им речь сказать.
— Есть ли у нас время на эту речь?
— Надо им объяснить насчет списка, — сказала Анджелия. — Если не объяснить, то как мы их будем уводить?
— Ладно, — сказал
— Народ уже собирается.
— Смотрите, как бы женщины свалку не устроили, — предупредил Иван. — Никто чтоб не трогал пленных, а то они разбегутся.
— Как наших расставим? — спросила Анджелия.
— Двое пусть встанут у входа в избушку, — предложил Иван. — Остальные с тобой, около пленных.
— Мало нас, — сказала Анджелин. — Восемь всего.
— Народ зато есть, беженцы, — сказал Иван. — Кто попадет в руки к женщинам, не уйдет, будь он семи пядей во лбу.
— У входа надо бы поставить четверых, — продолжала Анджелин. — Одни будут охранять вход, а другие — отводить пленных.
— Ладно, — сказал Иван. — Возьмите и несколько парней из беженцев, если понадобится. Только следите, чтобы были порядок и тишина. В избушку впускайте по одному: когда я его запишу и отпущу, тогда пусть входит следующий.
Бойцы все поняли; изнуренные, голодные, с красными от бессонницы глазами, они готовы были перестрелять пленных, лишь бы поскорее отделаться от них. Но стрелять было запрещено.
Иван вошел в избушку из еловых бревен. В полумраке, под низко нависшим потолком увидел стол и стул. Сел, раскрыл сумку, набитую книгами, брошюрами и листовками, достал несколько листов бумаги и авторучку — трофей, захваченный в бою на Погледжеве.
Разве мог я когда-нибудь предположить, что борьба будет вестись и такими средствами? Если бы я пошел вместе с Лазаром, эта омерзительная работа досталась бы кому-нибудь другому. Он вспомнил, как Лазар с толпой женщин и девушек устремился к Планинице в то время, как на него с левого фланга полезли танки. Так рота разделилась — большая часть осталась в отрогах Козары, с Иваном и Хамдией, а полсотни бойцов ушли с Лазаром.
Вошел первый пленный.
— Как тебя зовут? — спросил Иван.
— Рамиз Идризович.
— Занятие?
— Лесоруб.
— Откуда ты?
— Из Хан-Пиесака.
— Год рождения?
— Тысяча девятьсот двадцать первый.
— Сказали вам, куда вы пойдете?
— Сказали, сказали… Ужинать, говорят, а потом в дивизию, а потом по домам…
— Можешь идти, — он записал последние слова Рамиза Идризовича, лесоруба из Хан-Пиесака.
Вошел второй пленный.
— Как зовут? — спросил Иван.
— Анте Замула.
— Откуда?
— Из Горского Котара.
— Занятие?
— Крестьянин.
— Год рождения?
— Тысяча девятьсот двадцатый.
— Можешь идти, — и он записал последние слова Анте Замулы, крестьянина из Горского Котара.
Вошел третий пленный.
— Как зовут? — спросил
— Мате Новосел.
— Откуда?
— Из Герцеговины.
— Занятие?
— Кузнец.
— Год рождения?
— Тысяча девятьсот восемнадцатый.
— Можешь идти, — он записал последние слова Мате Новосела, кузнеца из Герцеговины.
Вошел четвертый пленный.
— Как зовут? — спросил Иван.
— Звонко Габровшек.
— Откуда?
— Из Славонии.
— Занятие?
— Почтальон.
— Год рождения?
— Тысяча девятьсот двадцатый.
— Можешь идти, — он записал последние слова Звонко Габровшека, почтальона из Славонии.
И так один за другим: еще имена, еще профессии, еще даты рождения. Десятый, двадцатый, пятидесятый! Новые имена, новые профессии, новые даты рождения! Главным образом крестьяне и рабочие. Правда, кое-кто, прослышав, что партизанами руководят коммунисты, пролетарии, придумывал себе занятия попроще.
Как бы там ни было, Иван начал приходить в отчаяние, вспоминая ленинские тезисы о революции, о ее главных и побочных силах. Рабочие и крестьяне, естественные союзники, диктатура пролетариата! Что же это с ними? С кем они сегодня, эти рабочие и крестьяне? Неужели и пролетарии стали усташами? Куда девались сознательность и революционность? Ивану вспомнилось освобождение Приедора: партизанам тогда пришлось расстрелять довольно много рабочих. Он перевернул листок записной книжки и прочел несколько имен расстрелянных тогда: Сафет Церич, колесник; Якуб Алихович, железнодорожник; Ибрахим Капетанович, железнодорожный рабочий; Юсо Бабич, рабочий; Йохан Биршл, железнодорожный рабочий; Идриз Ганич, рабочий; Миле Гоич, рассыльный; Осман Авдагич, кузнец; Любо Батоз, портной; Драго Станкович, рабочий; Ахмед Рамич, рабочий…
Что же это происходит с людьми, о добродетелях которых он столько читал и делами которых восхищался? Где эти славные знамена, под которыми человечество идет к своей подлинной истории, к окончательному освобождению?
Книги — одно, а жизнь — другое. Иван перевернул еще листок, но читать не стал. В конце концов не отдельные личности характеризуют класс, а он сам себя в целом. Лучшие сыны рабочего класса находятся в наших рядах, в отрядах, действующих по всей стране. Пролетариат как класс с нами, в партизанах, во главе народа, а это — сбитые с толку бедолаги, не имеющие понятия об исторической роли своего класса, повторял он себе, пока к нему приближался очередной пленный.
— Как зовут? — спросил Иван.
— Бранимир Сарич.
— Откуда ты?
Из Требиня.
— Занятие?
— Механик.
— Год рождения?
— Тысяча девятьсот двадцатый.
— Можешь идти, — сказал он, записав слова Бранимира Сарича, механика из Требиня, но тот не двигался.
— Сударь, товарищ, как вас назвать… — начал Сарич. — Даю вам честное слово, я не преступник.
— Знаю, — ответил Иван. — Можешь идти.
— Я не резал людей, честью клянусь, хоть я и усташ.