Кожа саламандры
Шрифт:
– Нет уж!- вдруг встряхнулась я,- хватит с меня этих остроухих обольстителей.
Зло глянув на ничего не подозревающего обольстителя, который во сне ничем таким и не думал заниматься, я топнула ногой и увидела радостно распахнутые глазки Труми, спавшего, как всегда, сидя на худой попке. Тощий альбиносик издал ментальный писк радости и, подпрыгнув, повис у меня на шее, обвив её тонкими но сильными лапками. Глазки ставшие тёплыми, карими, смотрели прямо внутрь меня.
Я потискала своего дружочка и пощекотала носом его лобастую головку.
Приложив к губам палец, вполне определённым жестом, я погрозила малышу, сначала бросившемуся за мной в кустики, а потом притормозившего, без всякого смущения, впрочем. Щит спокойно выпустил меня. То ли настроен он был никого не впускать, но выпускать любого пожелавшего, то ли с моей конкретно аурой был ознакомлен, как с дружеской.
Выждав, пока я не показалась на отдалении и не направилась к весело журчавшему невдалеке ручейку, текущему от холодного, чистейшего родничка, малыш уселся столбиком на краю нашего лагеря. Я попросила его последить, чтоб мне случайно не помешали выкупаться в пусть и холодной, но чистой воде. Чего уже давно просила моя шкурка.
Подумав о шкурке, я вспомнила о добытой саламандре и, не переставая шустренько разоблачаться, пока есть возможность поухаживать за собой любимой без назойливых свидетелей, я обратилась за сведеньями к Труми.
Думая о назойливости этих самых свидетелей, я ещё раз беспричинно, хоть и так же неосознанно, обидела северянина. О чём, так же мысленно, и пожалела, слушая объяснения малыша. А может мне, дурочке, и хотелось от гостя внимания? Тоже, конечно, неосознанно.. Тяга у меня какая-то к остроухим, что ли?
– Когда ты убила саламандру,- торопливо рассказывал плакальщик,- то вдохнула небольшую дозу яда, через расползающийся щит. Но её вполне могло бы хватить для твоей смерти. Если бы не этот лекарь-сидхе, который услышал вой подыхающего чудовище, пролетая над болотом на своём вигоне. И поспешил посмотреть что случилось.
Я упрямо фыркнула, представляя себя, валяющуюся без сознания в грязище и не желая быть ничем обязанной гадким остроухим. Но тут же покраснела от стыда и, чтоб не показать краски на своих щеках, нырнула с головой в неглубокую заводь, образованную на ручейке из-за упавшего ствола дерева и нацеплявшейся на его воткнувшиеся в землю ветви, сучьев, длинных побегов болотной травы и кусочков торфа. Всё это хоть и пропускало, текущий в болото, ручеёк дальше, но не давало течь ему свободно. Маленькую купальню я и устроила на этом месте.
Мой румянец мог смутить меня, но Труми было на него плевать. Он и так слышал все мои мысли. Поэтому хитро рассмеялся.
– Ну, и что ты так развеселился?- снова обиженно фыркнула я,- скажи лучше, что с моей добычей. Обидно, чёрт возьми, если саламандра, чуть не прикончившая
– Лами..- малявка запнулся,- я всё время забываю как там дальше. Трудные всё таки у сидхе имена. Он разрешил называть его Лами. Мне разрешил,- зачем-то уточнил малыш.
Я хмыкнула. Но припомнив с какими условностями связаны династические особенности родов сидхе, поняла, что мне придётся отдельно выяснять каким именем мне позволят называть, так удачно подоспевшего к глупой, надышавшейся ядовитыми парами, принцессочке, северного путника. Ещё и обидевшей своего спасителя. Хоть и не нарочно. Не буду же я рассказывать незнакомому мужику историю своей неудачной первой любви.
– Я уже рассказал,- влез в мои сомнения Труми,- он не обижается.
– Ах, ты маленький болтун,- я даже выпрыгнула из воды от возмущения,- а что ты ещё ему рассказал?
– Вот, уж, никаких вселенских секретов я не выдал,- невозмутимо заявил мелкий нахал.
– Саот Темноликий!- с бешенством припомнила я тёмного бога,- конечно, если этот лиловоглазый понимает Труми, то он тоже менталист! Может и более сильный, чем я, недоучка. И наверняка мог сам покопаться в моей голове, чтоб определить моё самочувствие.
Моё раздражение снова не позволило мне трезво подумать, что я опять обижаю такими подозрениями, ничем не провинившегося передо мной, мужчину. Что все мои детские обиды равняют его с, оскорбившим меня, юнцом, заставляя думать, что он мог нарушить табу лекарей-менталистов и влезть туда, где обретаются воспоминания, никак его не касающиеся. Я даже на секунду забыла, что в беспамятстве невозможно увидеть чёткие образы и услышать мысли, а только определить эмпатический фон и, вкупе с расцветками ауры, определить нарушения в организме больного.
В мой возмущённый ментальный вопль влезли совершенно спокойные шиканья малыша.
– Тише, да тише ты, ламия бешеная,- не менталист он. Эмпат. Правда очень сильный.
– А как же он с тобой, трепач ты болотный, разговорился?- разобиделась я на ламию.
– Всё таки мог бы выбрать сравнение и менее болезненное. Мало меня рыбой дразнили?- кусая губы, подумала я.
– Извини,- неожиданно попросил прощения малыш,- я не подумал..
Он смешно почесал затылок здоровенной лапой, так смешно выглядевшей на тощей кисти и добавил тихонько.
– Он наш язык знает. У них там в тундре ещё живут плакальщики. Он обещал меня туда отвезти.
– Ты хочешь меня бросить?- растерялась я и тут же осеклась, подумав сколько лет провёл в этом болоте совершенно один, тот, кого я так глупо по-прежнему называю малышом.
– Это ты извини меня, Труми,- растерянно повинилась я, вылезая из воды и с нежностью глядя на сгорбленную спинку плакальщика, которому я, отправляясь на помывку, велела не пялиться на обнажённых принцесс, а смотреть за тем, чтоб наш гость не явился не вовремя.