Кожаные башмаки
Шрифт:
«Ладно, оставайся, Чёрные ушки», — сказал дядя Насыр.
Так и прозвали её: Черноушка.
А самого дядю Насыра зовут у нас в деревне Алтын-баш — Золотая Голова.
Посвистал-покричал Миргасим и двинулся дальше вниз по улице. Деревня наша большая, улица длинная: двадцать домов по одну сторону и тридцать, а может, даже и тридцать два дома — по другую.
Поравнялся Миргасим с избою Фарагата-коротышки. Здесь на окнах вязаные занавески, на ступеньках крыльца нарядные, плетённые из разноцветных лоскутьев половики. В этой избе много женщин — мать, бабушка,
— Эй, Фарагат! — позвал Миргасим. — Фарагат!
Неужто и он сегодня в поле?
«Ну и пусть! Не его сегодня, а мой день рождения, — успокаивает себя Миргасим, — что случится, если я немного погуляю? В поле и без меня работников полно».
Изба Темирши рядом с Фарагатовой. Дверь снаружи припёрта палкой, окна прикрыты ставнями, но чей-то голос слышится во дворе. Приоткрыл Миргасим калитку и увидал сестру длинного Темирши, длинную Разию. Она сидела на земле, вытянув босые ноги, и плакала:
— Все в поле, а меня дома оставили сестрёнку нянчить…
Рядом с Разиёй, тоже на земле, на войлочной подстилке лежала глазастенькая крошка Аминэ и старательно запихивала в рот левую пяточку.
— Все работают сегодня, а я что? Хуже других, да? — причитала Разия.
На Миргасимовы обновы она и не посмотрела.
— Всегда я дома сижу, всегда-а-а…
Миргасим смотрел на маленькую Аминушку — как она выросла! Когда война началась, она только «уа-уа» говорила, а теперь вовсю лопочет, только не поймёшь, о чём она говорит.
— Была бы у меня такая сестрёнка, я сидел бы с ней.
— Хочешь? Посиди с моей сестрой, — обрадовалась Разия, — а я побегу в поле!
— Мне сегодня недосуг, — сказал Миргасим и выскочил на улицу. Он шагает вдоль по улице, заглядывает в каждый дом, где живут его приятели, но что-то их не видно.
Вот и последняя, самая маленькая в деревне избушка. Примостилась с краю у проезжей дороги. Сложена изба из самодельного, высушенного на солнце кирпича. Узкое окошко, тяжёлая дверь. Эта дверь обита войлоком, обтянута клеёнкой.
Здесь живёт Фаим-сирота у своего дяди, старика Сарана. Саран — это значит «скупой». Имя у старика такое или прозвище?
Когда Саран-абзей видит на ком-нибудь обнову, он пощупает материал руками, понюхает, сплюнет в сторону и скажет:
«Грош этому цена была в старое время». Или ещё так: «Три копейки это стоит в базарный день».
Фаим-сирота, подражая дяде, тоже частенько бормочет: «Три копейки, грош цена».
Интересно, что скажет он, когда увидит кожаные башмаки?
Миргасим поднимается на приступку, стучит в дверь сначала легонько, потом посильней, наконец грохает кулаком изо всех сил. Он не замечает, что из окна глядит на него сам хозяин, Саран-абзей.
Дверь сегодня не заложена, как обычно в этом доме, на засов, потому что старик собирался
В доме темно и тихо, как в яме.
Старик Саран, в высокой бархатной шапке, в белой рубахе без пояса, стоит босой и смотрит на восток. В руках у него деревянные бусы, нанизанные на кожаный шкурок — чётки. Он молится. Сколько нанизано бусин, столько раз надо повторить имя бога.
Саран-абзей опускается на молитвенный коврик и шепчет:
— Алла-га, алла-гу…
Миргасим даже вздохнуть не смеет.
— Алла акбар…
И убежать нельзя. Вошёл, не поздоровавшись, и уйти, не попрощавшись? Нет, так будет нехорошо, невежливо. От бабушки достанется, пожалуй.
Наконец Саран-абзей отложил чётки, поднялся. Глаза его, словно два буравчика, так и колют, так и сверлят, а руки, будто клешни, уже вцепились в Миргасимов новый фартук.
— Гроша ломаного за такой холст в прежнее время никто не дал бы. Ткань редкая, грубая, как дерюга. Разве таким товаром купец торговал?
«Купец? Это, должно быть, такой человек, что бабушку хотел купить за самовар. Вот интересно!»
— Дядя, а вы купца знали? А что такое дерюга?
— Ох-ох-ох, о-о-о-о!.. — стонет старик вместо ответа. — Ой, спина! Ой, руки-ноги болят!.. Зачем о купце говорить? Поговорим о хлебе. Раньше хлеб люди серпом жали, каждый колос, каждая соломинка у жнеца в руке. А теперь — комбайн! Сколько зерна после комбайна остаётся? Когда я вижу, как пропадает хлеб, то, кажется, лучше бы меня на куски резали… Зачем сюда пришёл? Что стоишь? Заблудился? Беги в поле, собирай колоски. Все работают, он гуляет! Барин ты, что ли? А может быть, помещик? Время теперь горячее. Дождь пойдёт — хлеб пропадёт. Ох, будет, будет дождь — ноги мои болят, руки болят, зубы болят…
— В больницу надо вам поехать, — сочувствует Миргасим.
— От старости нет лекарства. Если бы врачи старческие немощи лечить умели, никто не умирал бы. А если мне суждено умереть, какой толк принимать лекарство? Болезнь вылечишь, а судьба останется. Кто в больницу попадёт, тот живой оттуда не уйдёт. Пойду-ка я лучше на свой огород… О-о-о, спина ломит, голова болит… О-о-о!..
А сам берёт цапку и лопату, суёт ноги в галоши:
— Ox-ox-ox!.. Ле алла иль алла, Мухаммед ресуль алла — нет бога, кроме бога, Мухаммед пророк его.
— Салям, привет! — говорит Миргасим и выбегает из тёмной избы на улицу.
«Хитрый этот старик, не может видеть, как добро пропадает, а сам на поле не пошёл — ноги болят, руки болят! Свой огород копать зубы не болят? Хитрый, очень хитрый!»
А Миргасим? Он тоже, должно быть, хитрый: на поле тоже не пошёл. Старик на свой огород поспешил. А Миргасим куда торопится? К Асие! Хотя она и москвичка, но обувка у неё никудышная, вся в дырах — сандалии называется. Пусть поглядит Асия, какие у Миргасима башмаки. В Москве таких не купишь!