Козленок за два гроша

Канович Григорий Семенович

— Пешком не успеешь, а на телеге… — испуганно моргает Шмуле-Сендер.

Юдл Крапивников окидывает презрительным взглядом лошадь водовоза.

— На такой телеге все равно что пешком, — басит Крапивников.

Господи! Они хоть знают, сколько до Вильно верст? Пока доедут, ноги протянут вместе с лошадью. Но он, Юдл Крапивников, не станет их отговаривать. Хотят ехать — пусть едут. Пусть попытают счастье. Евреи только и делают, что пытают счастье, дразнят его, зазывают на все лады. Пусть едут. Только пусть у него ничего не просят! А то еще, не дай бог, вздумают заместо этой клячи графского рысака клянчить.

Будь они, эти рысаки, не Завадского, а его собственные, он и минуты не раздумывал бы. Вывел бы из конюшни и сказал бы: «В добрый путь!» Совершил бы благодеяние. Не посмотрел бы на то, что Эфраим — отец преступника. И ему, Юдлу Крапивникову, хочется быть добрым, и ему хочется, чтобы все в округе от мала до велика повторяли его имя, говорили о его великодушии, знали, что он не лакей, не лизоблюд, не прилипала. А человек! Благородный человек! Эх, будь это поместье его, он Эфраиму не только рысака дал бы, но и бричку. Он бы променял десять своих комнат на скупые слова еврейской благодарности. Это враки, что он не еврей. Еврей! И умрет евреем! Но разве его вина, что умереть евреем легче, чем жить?

Юдл Крапивников пристально, с какой-то песьей печалью смотрит на старика Эфраима и говорит:

— На будущей неделе и я поеду в Вильно. Граф из Парижа приезжает. Подожди до будущей недели, и я тебя за день домчу, — и он подмигивает каменотесу.

Тот не понимает его подмигивания, оглядывается, как будто что-то потерял, а Юдл Крапивников продолжает:

— На будущей неделе его сиятельство будет на балу у Огинских, а после бала сразу сюда — домой!

Надо же, думает Эфраим, один едет графа из Парижа встречать, другой, считай, сына хоронить. Нет, Эфраим столько ждать не может. Завтра пристроит козу, и в путь. Только бы не опоздать. Только бы увидеть Гирша… живого…

Шахна поможет встретиться с ним. Шахна — большой человек. Не чета Юдлу Крапивникову.

— Раньше я, старик, не могу, — оправдывается Крапивников.

— Жаль, — вздыхает Эфраим.

Телега Шмуле-Сендера снова выкатывает на большак, только без Ардальона Игнатьевича. Почтарь остался во дворе поместья — авось Юдл Крапивников поднесет ему стопку белой. Новости, правда, неважнецкие, но не он же, Нестерович, за них в Северо-Западном крае в ответе.

Кляча перебирает мохнатыми ногами, сверкает подпалинами на боках, мотает гривой, и солнце, яркое, майское солнце, слепит ее, поливает лучами возницу, хлещет своим золотым венчиком насупившегося Эфраима. Он жмурит глаза и думает, что на старости лучше жить во мраке.

— Оставь, отступи от меня, чтобы я немного ободрился, прежде нежели отойду, — и уже не возвращусь в страну тьмы и сени смертной, в страну мрака, каков есть мрак сени смертной, где нет устройства, где темно, как самая тьма.

Эфраим по стиху Иова, как по лестнице, поднимается в небо и задувает лампу. Сумрак избавителен, свет беспощаден.

— Господи, совсем забыл Крапивникова спросить, — бормочет Шмуле-Сендер.

— О чем? — вздыхает Эфраим.

— Что такое «мистер»?

Шмуле-Сендер вытирает испарину на лбу, натягивает вожжи.

— Послушай, Эфраим, когда я умру, высеки, прошу тебя, на камне это слово.

— Какое слово?

Старик Эфраим весь в брызгах света — некуда от него деться, хоть криком кричи, и в этой светоносной

реке, подоткнув подолы, бродят его три жены — Гинде, Двойре, любимица Лея и дети; бьет ладошками поскребыш Эзра, наматывает на палец косу Церта, Шахна гоняется за лучами, как за мотыльками, Гирш подпрыгивает и ловит золотые пылинки ртом; ливень хлещет Эфраиму в лицо, но не дарит забвения, и нет тьмы, куда можно было бы укрыться от огненного смерча.

— Слово «мистер», — говорит Шмуле-Сендер. — На нашем кладбище еще не было ни одного мистера… Я буду первым… «Мистер Шмуле-Сендер Лазарек».

Все ближе и ближе местечко.

Телега уже тарахтит по булыжнику.

Старик Эфраим тут каждый камень выложил — от парикмахерской Аншла Берштанского до москательно-скобяной лавки братьев Спиваков.

Шмуле-Сендер спохватывается, что за всю дорогу ни разу не спросил о письме Церты. Видать, ничего хорошего. Хорошие новости как трава — пробиваются сквозь молчание, как сквозь булыжник.

— Не слушай ты этого Крапивникова. Моя лошадь еще до Москвы довезет… а если ее отборным овсом кормить, то и до Парижа. Съездим мы с тобой в Вильно и, даст бог, вернемся обратно. Каждый еврей должен в Вильно побывать. Вильно — Иерусалим для тех, у кого нет ни сил, ни денег добраться до земли обетованной.

Эфраим смотрит на Шмуле-Сендера с благодарностью и спрашивает;

— А что скажет на это твоя Фейга?

— А что она может сказать?

В отсутствие Фейги водовоз храбр и бесстрашен. При ней его смелость улетучивается, как нашатырь, и Шмуле-Сендер превращается в сморщенного, ждущего с минуты на минуту порки мальца.

— Фейга скажет: откуда ты на мою голову взялся? А я скажу: Фейга, держать мужа все равно что держать ветер: как ни сжимай кулаки, он уже за околицей.

Шмуле-Сендер стегает свою клячу, и она пускается невеселой рысью.

— Вьо! Вьо! — покрикивает он.

Старик Эфраим никак не может взять в толк, чего это Шмуле-Сендер так распалился, чего так погоняет несчастную скотину.

А тот подстегивает ее:

— Вьо! Вьо!

— Ну, куда ты гонишь? Мы уже приехали, — осаживает его Эфраим.

— А я хочу тебе показать.

— Что?

— На что моя кляча способна. Если ей ласково, не как лошади, а, к примеру, как женщине, шепнуть на ухо: так, мол, и так, голубушка, довези нас с Эфраимом до Вильно, до нашего Ерушалаима! Очень нам надо туда… очень… сына у Эфраима забирают… навсегда… домчи, милая! Эфраим отблагодарит тебя. Он высечет тебя из камня точь-в-точь, как в жизни — с подпалинами, с гривой, с мохнатыми ногами. И ты переживешь всех лошадей в округе, даже рысаков графа Завадского.

Глаза у Эфраима слезятся — столько солнца давно в Литве не было! Потоп! Право слово, потоп света!

— А что, Эфраим, если бы ты захотел — высек бы ты ее из камня?

— Не знаю.

— Высек. Чтобы я так жил! Человека же ты можешь, а уж лошадь — подавно…

Телега сворачивает на рыночную площадь.

— Представляешь: въезжают ко мне во двор родственники… тот же Шмерл-Ицик, торгующий зерном, или другой шмендрик, а посреди двора лошадь каменная стоит. «Чья это лошадь?» — спрашивают приезжие. А моя Фейга им отвечает: «Это лошадь водовоза Шмуле-Сендера! Это лошадь водовоза Шмуле-Сендера!» Ведь помнить надо всех.