Козленок за два гроша
Шрифт:
Эзра прислушался.
— Кто-то едет, — сказал он.
Данута пропустила его слова мимо ушей: она, казалось, спала. Шутка ли — две ночи не смыкать глаз, петь, плясать, подыгрывать Эзре на кларнете в счастливом доме достопочтенного Менделя Пекелиса, а потом до рассвета терзать постель на постоялом дворе Шолома Вайнера.
Повозка приближалась, но Данута не отпускала его, гладила по голове, терлась щекой о его подбородок и что-то, как сквозь сон, по-польски, по-немецки, по-хасидски звучно и самозабвенно повторяла.
— Эй, вы там! Другого места не
Когда Данута отлепила веки, она увидела странного еврея в цилиндре, в черном сурдуте, в начищенных до бритвенного блеска хромовых сапогах. Возница, казалось, правил не лошадью, а всей империей — пегая была под стать ему: самоуверенная, с лоснящимся крупом, старательно расчесанной гривой и звонкими, подкованными копытами. Он сидел на облучке, слегка накренясь в сторону, прислушиваясь к чему-то.
— Дорогу! Дорогу! — воскликнул он без прежней злости, натянул вожжи, остановил лошадь, и взгляд его, как змейка, пополз по вырезу Данутиного платья и юркнул в белевшую между грудями ложбинку.
Эзра пригляделся к нему и, осененный счастливой догадкой, воскликнул:
— Реб Юдл!
Человек на облучке был эконом графа Завадского Юдл Крапивников.
— Для кого реб Юдл, а для кого и Юрий Григорьевич Крапивников, — предупредил возница. — А ты кто таков?
— Эзра… Эзра Дудак… Пою и играю на свадьбах… когда требуется, заменяю плакальщиц на похоронах.
— А-а! — протянул Юдл Крапивников. — Эзра Дудак, сын каменотеса Эфраима и брат государственного преступника?
— Мы с отцом ставили вашей матери памятник, — напомнил Эзра.
— Хороший памятник, — похвалил не то мастеров, не то самого себя Юдл Крапивников. — Здравствуйте, — церемонно приподняв цилиндр, обратился он к Дануте, и змейка, высунув жало, снова поползла по груди, по шее, по соломенного цвета волосам, в которых, казалось, гнездились прыткие перепела, дразнившие его охотничий нюх.
— К брату в Вильно? — все еще не трогаясь с места, проронил Юдл Крапивников и поправил цилиндр. — Задал же вам ваш Гиршеле работенку, — сочувственно произнес эконом, все еще пялясь на Дануту.
Эзра ничего не ответил. Какое Крапивникову дело до несчастного Гирша? Сидел бы на козлах, помалкивал бы и ел глазами Дануту, чтобы они у него повылазили.
— Отца своего не встретил?
— Нет.
— Я говорил ему: «Подождите, реб Эфраим, до пятницы. В пятницу я еду в Вильно графа из Парижа встречать». А он: «Нет и нет! До пятницы ждать не могу!» Не послушался меня… Дай бог, чтобы обошлось одной смертью, — вздохнул Юдл Крапивников. — Правдолюбцы задрипанные, — напустился он вдруг на воображаемых арестантов. — Кто их, скажите, просит за нас заступаться? Кто? Я? Твой отец Эфраим Дудак?
Юдл Крапивников стегнул лошадь.
— Что вы, паночки, стоите? Забирайтесь в бричку. Только, ради бога, ноги вытирайте, его сиятельство граф за каждую соринку, за каждое пятнышко с меня семь шкур спустит.
— А можно… босиком? — спросила Данута, чувствуя на себе
— Не замерзнешь? — озаботился Юдл.
— Я горячая, — выпалила Данута, обжигая его своим бесстыдством. — Правда, Эзра? — и, спохватившись, замолкла.
Господи! Просто не верится — такая удача! До самого Вильно довезет. И даром.
— Коли ты еврей, — продолжал Юдл Крапивников, когда Данута и Эзра уселись сзади, — ты должен соблюдать одно условие.
— Какое?
— Должен быть полезен хозяину. А что такое быть полезным хозяину? Это значит: не учить его уму-разуму, а лучше других для него петь, шить, лудить… Скажите, вам бы понравилось, если бы в вас стреляли? Говорят: равенство, свобода, братство. Тысяча лет прошла, и что мы видим? Евреи за братство, но где они, наши братья, где? Евреи за свободу, но где она — наша свобода? В черте оседлости? Евреи за равенство, но где оно, наше равенство? Уже во чреве матери мы неравны! Лучше других, паночки, пойте и играйте для хозяина на скрипке, и вас будут в красный угол сажать! Лучше других шейте для него, и вы будете одеты, — Юдл Крапивников снял цилиндр, вытер пот. — Мой покойный родитель аптекарь Крапивников говорил: плох ли сегодняшний день, хорош ли — все равно станет вчерашним.
Лошадь бежала непринужденной рысью, как и подобает баловницам графа. Ей были нипочем ни рытвины, ни ухабы. Все вокруг плавилось в огромной медеплавильне, и переизбыток меди уравновешивался голубизной, расплескавшейся над притихшими долами и полями.
Эзра слушал Крапивникова рассеянно. Эконом напомнил ему об отце, бросившем родной дом и отправившемся в свои восемьдесят лет в Вильно, чтобы проститься с непутевым Гиршем. Зачем ему, старику, это прощание? Палач не смилостивится, петля не оборвется.
Все мы палачи, все, думал Эзра, и я, и Гирш, и даже Шахна: обрекли отца на одиночество — разлетелись кто куда. А ведь одиночество хуже смерти. Одиночество — это ее бессонница.
С отца мысли Эзры перекинулись на Гирша. Ну чего, спрашивается, полез на рожон? Бог вложил тебе в руки шило — так шей, тачай, не суйся не в свое дело, стисни зубы, если обидели, не смей проливать чужую кровь. Чепуху несет аптекарь Крапивников. Никакой день не станет вчерашним, если он залит кровью. Такой день всегда будет сегодняшним — и завтра, и через десять, и через сто лет.
Мысль о крови снова вызвала у Эзры приступ кашля. Юдл Крапивников придержал лошадь, чтобы седоков не так трясло, Данута очнулась от забытья, подтянула попону, привалилась к Эзре теплым здоровым телом.
— Я знаю, почему ты кашляешь. Ты думаешь не о том. Я тоже кашляю от плохих мыслей. Плохие мысли как остья. Их выдирать надо, — зачастил Крапивников. — Ты подумай о чем-нибудь другом. О хорошем… очень хорошем… Скинь свою хламиду… влезь в чужой кафтан… надень цилиндр… Представь, что ты — граф, а она — графиня, что вы не к государственному преступнику едете, а возвращаетесь из Парижа.