Красавица некстати

Берсенева Анна

– Игнат!.. – В глазах Ксении не было слез, потому что они были до краев полны отчаянием. – Может быть, еще можно помочь?.. Я… сейчас врача…

Игнат понимал, что помочь уже нельзя. Евдокия Кирилловна, не открывая глаз, тихо перебирала то рубашку на себе, то край одеяла. В деревне не принято было скрывать от детей подробности жизни и смерти, поэтому Игнат с детства видел и покойников, и умирающих. И знал, что предвещают такие вот судорожные движения – когда умирающий начинает обирать себя.

Он хотел сказать, что сам позовет врача. Но, положив

руку на Ксенино плечо, почувствовал, что ее бьет мелкая дрожь.

– Позови, – сказал он. – Поищи врача, Ксёна. Я с бабушкой посижу.

Может, это было неправильно, но он не хотел, чтобы Ксения присутствовала при бабушкином последнем вздохе.

Как только Ксения вышла из палаты, Евдокия Кирилловна открыла глаза. Вряд ли она нарочно ждала, пока внучка уйдет, – всеми ее проявлениями руководила уже не жизнь, а смерть.

– Игнат. – Голос ее звучал спокойно, совсем без чувств, как никогда не звучал при жизни. – Ведь ты ее не оставишь?

Он встал над кроватью так, чтобы Евдокия Кирилловна хорошо его видела.

– Не оставлю.

– Она без тебя погибнет.

– Не оставлю, – повторил он. – Не беспокойтесь, бабушка.

Он любил старушку и всегда был к ней внимателен. Но сейчас он произнес эти слова не для того, чтобы успокоить ее перед смертью. Он просто высказал то, что знал о себе твердо.

Евдокия Кирилловна закрыла глаза. Игнату показалось, светлая тень пробежала по ее лицу. Он и не думал, что тень бывает светлой. Оказалось, бывает.

– Отмучилась, – сказала соседка. И неожиданно добавила совсем другим, человеческим тоном: – Царство Небесное, вечный покой.

Игнат услышал у себя за спиною короткий вскрик. Ксения застыла на пороге палаты. Он едва успел подхватить ее, чтобы она не упала навзничь.

К поезду они, конечно, опоздали.

Игнат с трудом нашел извозчика – их мало было в такую вьюгу, какая разыгралась этим вечером в Москве, и никто не хотел ехать из Сокольников на Брестский вокзал.

В первые часы после бабушкиной смерти, когда пришлось хлопотать в больнице, Ксения выглядела такой спокойной, что Игнат смотрел на нее с опаской. Она не плакала, не вздрагивала больше, а когда он попытался ее обнять, тихо, но твердо отвела его руку. Она была окружена своим горем, как броней, и им же была защищена.

Хлопоты, впрочем, оказались недолгими. Покойницу согласились подержать в больничном морге до завтра, потом ее следовало перевезти домой. Отпевание, похороны, место на кладбище – обо всем этом надо было позаботиться тоже уже завтра.

И только когда они спускались на первый этаж по узкой больничной лестнице, Ксения сказала:

– Звездочка сегодня уезжает. А я совсем забыла.

Голос ее прозвучал безжизненно и безучастно.

– Как… сегодня? Когда?

Игнат расслышал, что его голос дрогнул.

Ксения молчала, будто исчерпала в себе все чувства. Игнат смотрел на нее, не узнавая. Она подняла на него пустые, все такие же безжизненные глаза…

И вдруг лицо ее изменилось. Игнату показалось,

что она взглянула не на него, а в него – как в зеркало. И что-то словно надломилось от этого в ее лице, какое-то чувство пробежало по нему, оживило застывшие черты.

– Господи… – чуть слышно прошептала Ксения. И тут же воскликнула: – Господи, ведь это навсегда, Игнат, ты понимаешь?! Она навсегда уезжает, я никогда с ней больше не увижусь!

Ксения побежала по лестнице вниз; Игнат бросился за нею.

Выбежав на улицу, Ксения заметалась перед крыльцом. Платок сбился с ее головы, старенькое, подбитое ватой пальто расстегнулось. Игнат догнал ее и, крепко взяв за плечи, развернул лицом к себе.

– Во сколько она уезжает? – коротко, резко спросил он. – С какого вокзала?

Он не спросил, куда уезжает Эстер. «Никогда», произнесенное Ксенией, полоснуло его по сердцу как нож, он задохнулся от этого слова больше, чем от жгучего декабрьского ветра.

– В девять. С Брестского вокзала. Навсегда!

Уже в извозчичьих санях, которые Игнат каким-то чудом разыскал в сплошной метели и безлюдье, Ксения наконец рассказала, что Эстер уезжает в Прагу. Оказывается, она решила уехать сразу же, как только директором Мюзик-холла назначили рабочего завода «Авиаприбор» товарища Оглоблина. Тогда же были закрыты почти все спектакли, прекращены репетиции, и коллективу сообщили, что весь репертуар будет пересмотрен таким образом, чтобы показывать трудящимся не чуждые мюзиклы про буржуазную жизнь, а настоящие советские постановки про достижения социалистического строительства. И что герлс будут теперь выходить на сцену не в развратных купальниках, будто, стыдно сказать, в какой-нибудь Америке, а в рабочей одежде, чтобы показать преимущества социалистического строя.

– Так что нечему удивляться, – грустно сказала Ксения. – Странно было бы, если бы Звездочка с ее свободолюбием такое стерпела. Она и решила уехать.

– Но как? – глухо спросил Игнат.

Он старался не смотреть на Ксению.

– Ей один артист помог. Музыкальный эксцентрик из Праги, по ангажементу в Мюзик-холле работал. Он на ней женился. – Игнат вздрогнул. Но ветер и мгла были так сильны, что Ксения этого не заметила. – Лишь как будто бы женился, – уточнила она. – Чтобы дать ей возможность выехать в Европу. Он тоже еврей, как и она. Сказал, поэтому и хочет ей помочь.

Игнат почувствовал, как все его тело холодеет, леденеет, делается неживым. И не от мороза, не от ветра… Что ветер, что мороз – он привык к ним с детства, привык всей кровью бесконечных поколений, он вообще их не замечал!

Мысль о том, что он больше никогда не увидит Эстер, ударила его в сердце так сильно, как не мог бы ударить даже самый страшный холод.

Они вбежали на перрон, когда пражский поезд уже тронулся. Его окна хоть и были ярко освещены, но казались мутными в сплошной метели. Ксения бежала вдоль медленно идущего поезда. Игнат шел рядом широкими шагами. Сердце его колотилось так, будто он сам бежал по перрону.