Красавица некстати

Берсенева Анна

Но то было вот именно исключение. Вообще же Гришка не доставлял хлопот какими бы то ни было просьбами. То ли из-за такой его нетребовательности, то ли по какой-то другой, глубоко скрытой причине Павел чувствовал растерянность, когда ему приходилось думать, чем занять младшего сына.

И сегодня он такую растерянность почувствовал тоже. И рассердился на себя за то, что только теперь, когда уже пол-утра прошло, вспомнил, что нянька не придет. Дурацкий организм с дурацкими особенностями ночного сна и утреннего пробуждения!

Но злиться на себя было теперь уже бессмысленно. Надо было начинать день.

«Ну,

в общем», – так говорила Алена во всех случаях, когда хотела обрисовать бестолковость жизни. Это было одно из немногих ее содержательных умозаключений. Если вообще не единственное. Кстати, надо было позвонить ей и выяснить ее планы на сегодня. Точнее, просто узнать, поедет Антон сегодня к ней или останется у него.

Павел почувствовал неловкость, подумав об этом. Причина этой неловкости была ему понятна: он просто не знал, чего хочет больше – чтобы сын остался у него или уехал к матери. Не очень-то приятно было сознавать в себе такое сомнение.

Он поставил чашку и турку в посудомойку и отправился в Гришкину комнату.

Старшие мальчишки все еще толкались перед дверью в ванную. Лица у обоих были красные и злые.

– Пять минут, – сказал Павел.

– Чего – пять минут? – сердито спросил Антон.

Мишка ничего не спросил. Глаза у него были не сердитые, как у Антона, а мрачные.

– Пять минут назад могли бы уже оба умыться. Заходили бы по старшинству. Вместо того чтобы полчаса из-за ерунды драться.

Его слова подействовали на обоих отрезвляюще.

– Ладно, иди давай, – нехотя проворчал Мишка. – Раз по старшинству.

Антон поколебался в порыве ответного великодушия, но все-таки шмыгнул в ванную первым. На ходу он ткнул Мишку локтем в бок – видно, чтобы тот не сделал из его великодушия каких-нибудь неправильных выводов.

Во всем этом не было ничего нового. Павел по-прежнему не знал, что с этим делать, и следил лишь, чтобы вражда между старшими мальчишками не принимала экстремальных форм. Если было время за этим следить.

Когда он вошел в комнату, которую Антон называл мелкой детской, Гриша уже проснулся. Он лежал в кровати и разглядывал картину, висящую напротив на стене. Картину повесила Карина. На ней были изображены какие-то нервные линии и бесформенные пятна. Картину эту Павел ненавидел. Не потому, что отрицательно относился к абстрактной живописи вообще – она была ему безразлична, – а потому, что именно эта картина казалась ему тревожной, мрачной и совсем не подходящей для того, чтобы на нее падал первый утренний взгляд ребенка. Но Карина говорила, что убрать картину можно будет только через ее труп. Теперь Павел не мог ее снять. Да и Гришка к ней, наверное, привык.

– Доброе утро, – сказал Павел.

– Доброе утро, па.

Все удивлялись, а Павел давно привык, что в свои три года ребенок разговаривает как взрослый.

– Как спалось? – спросил Павел. – Что во сне видел?

– Очень много что.

– Расскажешь?

Павлу в самом деле было интересно, что Гришка видел во сне, он всегда его об этом спрашивал, и если не успевал утром, то спрашивал вечером. Гришка чувствовал, что отцу это интересно, и пересказывал свои сны во всех подробностях.

– Ну вот, – начал он, – как будто я превратился в того чертика, который был на празднике. С листиками на голове.

– Ты испугался? – догадался Павел.

–

Сначала да.

– Только сначала?

– Ага. А потом прилетела большая конфета из разноцветных звездочек.

«Далась ему эта конфета! – подумал Павел. – Сейчас еще в Москве искать придется».

А вслух спросил:

– И что ты с ней сделал? Съел?

– Не-а, – покачал головой Гришка. – Я на нее сел, как на ракету, и полетел. А потом посмотрел – а я уже не чертик. Тогда я сразу обрадовался.

– Почему? – улыбнулся Павел.

– Ну как же, пап! Ведь те чертики, которые были на празднике, все сгорели!

Гришка испуганно округлил глаза и произнес последнюю фразу шепотом.

– Они не сгорели, – сказал Павел. – У них сгорели только хвосты.

– Все равно. Хвосты – тоже больно.

– Это были не их хвосты, – уточнил Павел. – А приделанные. Специально, чтобы сгореть.

– Я все равно не хочу быть чертиком, – покачал головой Гришка.

– А кем ты хочешь быть?

– Тобой.

– Как – мной? – не понял Павел.

– Так. Просто тобой.

– Но… почему, Гриш? – осторожно поинтересовался он.

– Если бы я был тобой, – обстоятельно объяснил Гришка, – то ничего не боялся бы. Как ты. И Антон на меня тогда не сердился бы, что я трус. И я не плакал бы, когда ты в командировку уезжаешь. Я ведь тоже с тобой уезжал бы. И ты меня всегда слышал бы. Как самого себя. Потому что я ведь и был бы тобой.

– Разве я тебя когда-нибудь не слушаю? – Павел почувствовал, как что-то остро дрогнуло в сердце.

– Всегда слушаешь. Но тогда ты совсем бы меня слышал. Совсем-совсем, понимаешь?

Это Павел понимал. И понимал еще, что слышать Гришку «совсем-совсем» мешает ему лишь острая жалость к этому необычному ребенку и страх за него.

– Ну, что мы с тобой сегодня будем делать? – с преувеличенной бодростью спросил он. – Няня сегодня не придет. Погода хорошая, можем куда-нибудь пойти. Куда ты хочешь?

Он спрашивал не для проформы – в самом деле надеялся, что Гришка что-нибудь подскажет насчет своего времяпрепровождения. Сам Павел не представлял, чем его увлечь. Гришка не рвался в парк на аттракционы, потому что боялся высоты и скорости, плакал в зоопарке, потому что ему было жалко зверей, которые сидят в клетках, а когда нянька однажды повела его в кукольный театр, вернулся весь белый, с трудом мог говорить, и Павлу еле удалось выудить из него причину такого его состояния. Оказывается, когда на сцену вышла страшная косматая Баба Яга с одним острым зубом и стала подкрадываться к мальчику Иванушке, все дети радостно засмеялись и закричали: «Съешь его, съешь!» С тех пор Гришка категорически отказался ходить не только в кукольный, но и в какой бы то ни было театр вообще.

Так что чем его развлекать, было непонятно.

Павел думал, Гришка скажет, что не хочет идти никуда. Обычно так оно и бывало: он предпочитал проводить время у себя в комнате, листая книжки или рисуя гуашью что-нибудь неясное на больших листах ватмана. Конечно, его в отличие от любого другого трехлетнего ребенка можно было оставить одного даже на целый день, не опасаясь, что он выпадет из окна или включит газ. Но ничего хорошего Павел в этом не находил. Он радовался, что Гришка по крайней мере еще не умеет читать, иначе его из дому вообще было бы не выманить.