Красавица некстати
Шрифт:
Про философию Маша не поняла, а мальчишкой заинтересовалась.
– А где он теперь? – спросила она.
– В батальоне остался. Меня ведь санитарным поездом сюда привезли. С Одера. Это река такая в Германии.
– Больше, чем наша Серая? – уточнила Маша.
К подробностям жизни она, судя по всему, была особенно внимательна.
– Я вашу Серую еще не видел, – сказал Игнат. – Это река?
– Ага.
– То-то и глаза у тебя серые, – улыбнулся Игнат. – Ну, иди, Маша, а то бабушка волноваться будет, куда ты подевалась.
–
Мелькнула белая косынка и скрылась за кустами отцветающей сирени. Как только Маша исчезла из виду, Игнат снова лег на траву под яблоней. Сырости он не чувствовал, зато чувствовал покой и силу, которая осязаемо шла от земли, вливалась в него через множество тонких травяных нитей. Только здесь, в этом тихом городе, в глухом монастырском саду, он понял, что миф об Антее, который черпал силы от земли, имеет не иносказательный, а самый прямой смысл.
Но даже сквозь сплошной покой, который окутывал его и питал, Игнат чувствовал: то, что он сказал Маше, – правда. Он упустил свое счастье, упустил из-за растерянности сердца, и жизнь его после этого пошла невпопад.
Глава 12
С того утра, когда, стоя у «марсельского» окна, Игнат просил Ксению стать его женой, она стала его чуждаться.
Это было особенно заметно в сравнении с той милой простотою, с которой она относилась к нему прежде. Теперь она, конечно, тоже не выбегала из комнаты, завидев его, и не молчала, если он о чем-нибудь ее спрашивал. Но простоты по отношению к нему не было больше ни во взгляде ее, ни в голосе.
Контраст был так разителен, что Игнату трудно было выносить его. Да и зачем, собственно, он должен был выносить ее отчужденность, зачем должен был и ее обрекать на столь явную натянутость, неестественность ежедневного поведения?
Эта неестественность была особенно велика, потому что Ксения почти все время проводила теперь дома. К тому времени, когда Игнат поступил на рабфак Московского высшего технического училища, у нее совсем разладилось с работой. Писать за деньги письма на Главпочтамте стало невозможно, так как служащим велели следить, чтобы посторонние не извлекали из государственного учреждения личный, государством не учтенный доход. Что происходило на фарфоровом заводе, Игнат не знал, но видел, что Ксения совсем перестала ездить в свои Вербилки. Значит, и там ей перестали давать работу.
Теперь она проводила целые дни в «марсельской» комнате – что-то рисовала в плюшевом альбоме, или срисовывала из толстой немецкой книги по искусству какие-то нежные узоры, или просто читала эту книгу. Рисование было единственным занятием, которому она отдавалась полностью, не видя ничего вокруг. При всяком же другом занятии она постоянно соотносила себя с внешним миром. Когда она не замечала, что Игнат смотрит на нее, лицо у нее было печальное, а когда замечала,
Может, если бы внутри себя Игнат был уверен в каждом слове из тех, что произнес тем утром у окна, он чувствовал бы сейчас обиду, досаду, даже гнев на такое вот ее отчуждение. Но в душе его царило смятение, и он даже мысленно не мог упрекнуть Ксению в том или ином отношении к нему.
Он не знал, как она должна была бы к нему относиться. Он не знал, чего хочет от нее.
То есть, конечно, если бы она сейчас сказала, что передумала и все-таки выйдет за него замуж, он в ту же минуту повел бы ее хоть в домоуправление, где записывали брачующихся, хоть в церковь. Но без ее слов, только в своей душе…
Игнат не знал, чего хочет его душа – она была охвачена лишь растерянностью.
Но допустить, чтобы из такой растерянности состояла его, да и Ксенина жизнь, он не мог.
Когда он пришел с учебы, дома никого не было. Евдокия Кирилловна была, наверное, в церкви – шла Страстная неделя, и она ходила к каждой службе, – а где была Ксения, Игнат не знал. Он почти обрадовался, что обеих нет дома: не хотелось собирать свои вещи при них, будто бы с обидой. Ему не за что было на них обижаться.
К счастью, вещей у него было так мало, что сборы потребовали четверти часа, не больше. Он уже стоял у двери, закинув за плечо сидор, в который уместились все его пожитки, когда дверь открылась и в комнату вошла Ксения.
– Здравствуй, Игнат, – сказала она. Интонации ее были и ровны, и как-то сбивчивы одновременно. – Уже с учебы? Рано ты сегодня. Бабушка сейчас придет. А я пока суп разогрею.
Игнат попытался посмотреть ей в глаза. Ксения отвела взгляд.
– Не надо супу, – сказал он.
– Ты в студенческой столовой пообедал? Ну, пообедай с нами еще раз. Тебе много надо есть, вон какой ты большой.
Она наконец подняла на Игната глаза и улыбнулась, как будто сказала что-то очень для себя веселое. Но улыбка получилась вымученная, и Ксения поскорее отвела от него взгляд.
– Ухожу я, Ксёна, – сказал Игнат.
– Куда?
Она вдруг вздрогнула и замерла. Потом медленно подняла на него глаза снова. В них стояло уже ничем не прикрытое смятение.
– В общежитие. Койку дали.
– Но… зачем?
Ее голос дрогнул на этой короткой фразе. Тонко и судорожно дрогнуло горло. Она положила себе на горло ладонь, словно задыхаясь.
Игнат молчал. Если бы она сказала, чтобы он остался, он тут же бросил бы сидор на пол и никуда из комнаты не вышел. Хотя сам не знал, хочет ли этого.
Но это было уже неважно, чего он хочет, потому что Ксения молчала.
– Что ж, – сказала она наконец после долгого, слишком долгого молчания, – не забывай нас. Навещай.
Руку с горла Ксения убрала. Она сцепила обе руки перед собою так, что пальцы побелели и стали совсем прозрачными.