Красавица некстати
Шрифт:
Ксения провожала глазами проходящие мимо вагоны. И вдруг она закричала:
– Звездочка!
Окно поравнявшегося с ними вагона открылось. В метельной мгле мельнуло лицо Эстер.
– Бабушка умерла! – крикнула Ксения. – Мы сейчас от нее! Звездочка! Как же я без тебя?!
Поезд набирал ход. Ксения бежала рядом с вагоном. Она вскинула руку и что-то протянула в окно, за которым виднелось лицо Эстер. Игнат не понял, что это было, – он видел только ее лицо со сверкающими глазами. Он все удалялся, удалялся, огонь ее глаз, исчезал за снежной пеленою…
–
Так оно и билось, и звенело у него в сердце, это слово, когда скрылись уже во мгле алые огни последнего вагона.
Он опомнился, только когда услышал судорожные, отчаянные всхлипы.
Ксения даже не плакала – она рыдала. Все напряжение этого дня прорвалось наконец у нее изнутри, пролилось слезами. Она обхватила себя руками за плечи, словно пытаясь удержаться таким образом на ногах; рыдания сотрясали ее, как тонкое дерево.
– Господи! – в отчаянии выкрикивала она сквозь безудержные слезы. – Смерть, разлука! Пустыня кругом. Господи! Как же я одна?!
Игнат не раз слышал, как Ксения молилась. Невозможно было даже представить, чтобы ее обращение к Богу было пронизано таким отчаянным упреком.
Он медленно подошел к ней, словно не зная, что теперь делать. Потом так же медленно протянул руку, положил на плечо Ксении. Потом сделал еще шаг… Ксения подняла на него залитое слезами лицо.
– Прости! – воскликнула она. – Я тебя измучила, измучила!.. А ведь ты один… Никого, кроме тебя… Ведь я люблю тебя!..
Она вскинула руки и судорожно обняла его за шею. Сердце у него сжалось. Он думал, этого уже не может быть, такой болью было охвачено его сердце. Но оно сжалось, когда Ксенины руки сжали его затылок…
– Зачем ты? – с трудом сглотнув вставший в горле ком, сказал он. – Разве ты одна? Я же с тобой.
Он обнял Ксению, прижал к себе. Все ее тело билось теперь не мелкой, как в больнице, а крупной мучительной дрожью. Она была охвачена своим горем, как болезнью.
– Пойдем, – медленно выталкивая из сжатого горла слова, сказал Игнат. – Пойдем домой.
Никогда прежде не было, чтобы в этой комнате стояла такая тишина.
Нет, здесь никогда не бывало шумно – Иорданские жили так, что их присутствие в мире вообще было незаметно, – но тишина этой комнаты прежде была живой, овеянной чистотою духа. Евдокия Кирилловна, пока была здорова, вышивала, или читала Евангелие, или молилась, или тихо беседовала с внучкой, и беседы эти были не о ценах на говядину и не о ссорах на коммунальной кухне… Ему так хорошо, так легко было в чистой тишине этой комнаты!
Теперь эта тишина была такой могильной, что Игнат не сразу решился войти сюда вслед за Ксенией.
Когда он спохватился и все-таки переступил порог, она, не сняв пальто, сидела на венском стуле, почему-то оставленном посередине комнаты, и смотрела перед собой застывшим взглядом. Игнат прошел через комнату и остановился перед нею. Ксения подняла на него глаза. Взгляд ее перестал быть невидящим, в
– Я тебя люблю, Игнат, – медленно произнесла она. – Господь мне простит, что я в такой день… Я тебя люблю.
Он подумал, что Бог, конечно, простит ей эти слова даже в день, наполненный смертью и разлукой. Он подумал так не потому, что был уверен в Божьем милосердии – слишком много он с самого детства видел того, что позволяло в этом милосердии усомниться. Просто ему показалось, что безучастность, с которой Ксения произнесла слова любви, не должна возмутить суровую вышнюю волю.
Впрочем, странно было, что она вообще нашла в себе силы говорить после всего, что произошло сегодня. Игнату стало стыдно, что он подумал о ее безучастности.
Он присел перед нею на корточки, расстегнул ее пальто, развязал платок, шнурки на ботиках. Ботики были прохудившиеся, со стоптанными широкими каблуками. Он вспомнил, как Эстер однажды прибежала к Иорданским, держа в руках золотые туфельки на тоненьких каблучках. Она купила эти туфельки у какой-то француженки, приглашенной на сезон в Мюзик-холл, и они так ей нравились, что она не могла даже добежать до своей комнаты, до того ей хотелось поскорее их надеть. Он каждое ее движение помнил – как она вихрем ворвалась в комнату, рассмеялась, сбросила старые туфли, одним легким, прекрасным жестом надела новые и притопнула каблучками. Туфельки сверкнули у нее на ногах, как звезды; Игнату показалось, что из-под каблучков полетели золотые искры.
Невозможно было поверить, что этого не будет больше никогда.
Он вздрогнул и быстро снял растоптанные ботики с Ксениных ног. Потом осторожно взял в руки ее холодные ступни. Они были такие узкие, что полностью уместились в его ладонях. Это было впервые, чтобы он прикасался к ней. Ксения вздрогнула всем телом – он понял, что от его прикосновения. Но тут же, словно испугавшись, что он отшатнется от нее, подалась к нему и снова обняла его за шею, как тогда, на вокзале.
– Я ни в чем больше тебе не откажу, – услышал Игнат ее лихорадочный шепот. – Ты один у меня остался, один…
Он встал, поднимая ее со стула. Пальто упало с ее плеч, платок скользнул на пол. Игнат вскинул Ксению на руки. Она была легка, как эхо, и так же, как эхо, бесплотна. Он понес ее за ширмы – там до сих пор стояла кровать, на которой он спал у Иорданских. Сквозь плотное суконное платье он не чувствовал Ксениного тела, но волнение ее чувствовал отчетливо, как дыхание. Она знала, что сейчас произойдет, она сама решилась на это и ни одним движеньем не мешала ему выполнить теперь ее решение.
Игнат положил Ксению на кровать. Выпали из ее волос шпильки, и волосы рассыпались по подушке, словно разлились серебряными струями. Он не представлял, как снять с нее это глухое суконное платье. Она сама расстегнула пуговку у ворота, потом крючки на груди… В комнате было темно – свет падал только из окна, от уличных фонарей. В этом полумраке, в этом полусвете ее тело белело так, что к нему страшно было прикоснуться. И так же безжизненно, обреченно белело ее лицо.