Красавицы не умирают
Шрифт:
...Посвящено Амалии. Первая любовь всегда мнит себя и последней. Он никогда никого не полюбит, кроме нее. Она ни с кем не будет счастлива так, как с ним. Ни до, ни после них никому не доведется испытать такого несказанного чувства. Двое влюбленных полудетей бродят по Мюнхену и полны самых смелых, самых радужных надежд.
На верность друг другу Амалия и Федор обмениваются вещицами, хранящими тепло их молодых тел, — шейными цепочками. Дядька Тютчева отписывает, между прочим, в Москву барыне Екатерине Львовне, что Феденька «вместо своей золотой получил в обмен только шелковую».
Месяц летит за месяцем.
Тютчев в отчаянии. Он даже думает стреляться с кем-то из родственников Амалии, подозревая, что на девушку было оказано давление и она страдает так же, как и он.
Сии сердца, в которых правды нет, Они, о друг, бегут как приговора, Твоей любви младенческого взора, Он страшен им, как память детских лет...Амалия была послушной дочерью, а может быть, доводы родственников показались ей убедительными — в 1825 году она выходит замуж за русского дипломата барона Александра Сергеевича Крюденера.
...Молодая баронесса иногда видится с Тютчевым. То сияющее чувство, которое некогда объединяло их, изрядно поугасло. Тютчев «любил любить», молодое сердце полнокровно стучало только тогда, когда переполнялось любовным восторгом. Новые привязанности потеснили образ милой Амалии. Теперь она скорее светская знакомая, встреча с которой всегда приятна, хотя бы потому, что видишь перед собой образец женской красоты.
Уезжая с мужем в Петербург, именно Амалия Максимилиановна отвезла Пушкину стихи Тютчева, и тот напечатал их в журнале «Современник».
* * *
Красота Амалии Максимилиановны покорила и Петербург. За ней многие ухаживали. Царь дает понять, что она ему нравится, Пушкин любуется ею. Но Тютчева среди ее знакомых не видно. Жизнь развела их очень надолго. Амалия Максимилиановна овдовела, вышла замуж второй раз за друга юности Николая I, его адъютанта, генерала Адлерберга.
У Тютчева была вторая семья, и он метался между своей законной женой и той, которая пожертвовала для него всем, стала матерью троим его детям.
Но поэты знают все лучше нас: действительно, «бывают дни, бывает час, когда повеет вдруг весною...». Бессмертные строчки, обращенные к подруге юности, пробивая толщу невзгод, усталости, разочарований, душевного непокоя, как луч солнца сквозь тучу, вдруг пробились строчками, прекраснее которых мало найдется среди всей мировой поэзии:
Тут не одно воспоминанье, Тут жизнь заговорила вновь, — И то же в вас очарованье, И та ж в душе моей любовь!..Помнил ли Тютчев, что его музе пошел седьмой десяток? Или приснилась она ему во сне такой, какой была в ту мюнхенскую весну? Этого никто не знает. Стихи помечены 1870 годом.
И все-таки Амалия пришла к нему наяву. Узнала, что он очень плох. В изнуренном жизнью человеке с растрепанными прядками редких
Поздняя встреча, которая могла обернуться отчуждением и едва скрываемым разочарованием, вдруг стала тем подарком судьбы, который она ни за что ни про что умеет приберечь напоследок. На следующий день поэт писал дочери: «Вчера я испытал минуту жгучего волнения вследствие моего свидания с графиней Адлерберг, моей доброй Амалией Крюденер, которая пожелала в последний раз повидать меня на этом свете. В ее лице прошлое лучших моих лет явилось дать мне прощальный поцелуй».
Его добрая Амалия умерла глубокой старушкой. Но разве думаешь об этом, глядя на единственный доживший до нас портрет прелестной музы великого русского поэта?
* * *
«Я обыграю жизнь, мужчин и даже время», — пообещала себе белокурая англичанка, родившаяся в начале прошлого века. Похоже, так оно и вышло: леди Джейн нужно признать абсолютной чемпионкой в борьбе за личное счастье. Увы, ее огромный опыт пропал втуне. Она гнала прочь репортеров, не давала интервью.
Ей не раз предлагали написать книгу воспоминаний, и всякий раз она отказывалась. «Список моих мужей и любовников будет читаться как испорченное издание Готского альманаха». Леди недвусмысленно намекала, что дипломатический и статистический ежегодник, издававшийся в немецком городе Готе, не намного длиннее перечня ее интимных друзей. И уж точно — менее захватывающ. Из них можно было составить сборную европейскую команду. Тут были немцы, французы, австрийцы, англичане, греки, итальянцы. Поговаривали, что на родине бессмертного Данте Джейн как-то особенно везло на мужей и их насчитывалось то ли три, то ли пять.
Дипломаты, художники, ученые, путешественники, короли, просто красавцы, просто мужчины, приятные во всех отношениях и, уж разумеется, не без романтической жилки, буквально сыпались в ее копилку.
Нельзя сказать, что все они поступали с Джейн по-джентльменски. Точнее сказать, истинных джентльменов было из рук вон мало. Но неувядаемая внешность Джейн, которой она отличалась даже в весьма преклонном возрасте, свидетельствовала о том, что неизбежные в жизни каждой женщины любовные переживания она переносила без слез, съедающих краски лица. В противном случае, учитывая «готский список» неутомимой леди, к зениту жизни она должна была походить на печеное яблоко.
«Да ни за что!» — говорила Джейн, отлично понимавшая, что красота — единственное оружие, которое не дает осечки. Но это не значит, что из этого оружия надо палить по воробьям или бросать его куда ни попадя, не чистя и не смазывая.
Забота о своей внешности намертво переплелась в ее сознании с убеждением, что лучшее косметическое средство — это любящий мужчина рядом. Она держалась так, словно родилась королевой и только незрячим в этом позволительно сомневаться.
Леди Джейн Элленборо