Красная Борода
Шрифт:
Пока О-Танэ ужинала, Кёта продолжал свою бессмысленную болтовню. Но О-Танэ не покидало ощущение, будто за дымовой завесой слов он пытается скрыть от нее что-то важное.
— До чего же ты бесчувственная! — возмутился Кёта. — Родную племянницу забрали в полицию как преступницу, а ты ешь себе преспокойно. Поистине женщина — существо не психологического, а, скорее, физиологического склада.
О-Танэ продолжала есть, не обращая внимания на колкости Кёты. Своим видом и поведением она давала понять: ничего особенного не произошло, время позднее, и она проголодалась, поэтому сначала поест, а потом расскажет все
— Кацуко молчит, — заговорила О-Танэ, принимаясь за работу. — Полицейскому, который ее допрашивал, она призналась лишь в том, что стащила кухонный нож в рыбной лавке и пырнула этим ножом О-Кабэ. Сколько полицейский ни пытался выяснить причины, толкнувшие ее на преступление, Кацуко больше не сказала ни слова. Я тоже пробовала расспросить Кацуко, узнать, не обидел ли ее кто-нибудь, убеждала ее не упорствовать, ведь ей всего пятнадцать лет и приговор не будет очень жестоким, но она молчала.
— Дело ясное, — перебил ее Кёта. — Этот парень обрюхатил девчонку — вот ей и стыдно признаться. Было бы что другое, она сразу бы рассказала.
О-Танэ молча слушала мужа, чересчур горячо настаивавшего на своей версии.
— Учти, если будут вызывать в полицию, меня это дело не касается. Кацуко не моя племянница, а твоя, — заключил Кёта и отвернулся.
Допрос Кацуко пока не давал результатов. Все попытки выяснить причину преступления ни к чему не приводили.
— Противная девчонка, — пожаловался допрашивающий Кацуко полицейский инспектор. — Молчит, словно воды в рот набрала. А то вдруг начинает скалить зубы — вроде бы смеется. А присмотришься — нет, не смеется. Бывает, раздразнишь обезьяну, а она в ответ зубы скалит — злится. А здесь не поймешь — то ли смеется, то ли злится. Глянешь на этот оскал — и оторопь берет. До чего же неприятная девица!
О-Кабэ, к счастью, остался жив. Лезвие ножа прошло совсем рядом с сердцем, но не задело его, и теперь О-Кабэ быстро поправлялся.
— Не могу понять, почему Кацуко так поступила, — говорил он О-Танэ. — Она мне нравилась. Я жалел ее, угощал пирожками, и иногда мы вместе ходили поклониться Мёкэнсаме [80] .
О-Кабэ и в самом деле часто защищал Кацуко от обидчиков, ему не нравилось, когда ее обзывали уродиной. Кацуко, видно, тоже нравился О-Кабэ. Когда он угощал ее пирожками, она радостно улыбалась и всегда с удовольствием принимала его приглашение пойти к Мёкэнсама, а по дороге даже разговаривала с ним.
80
Мёкэнсама — бодисатва Полярной звезды, охраняет страну от бедствий.
— Наверное, Кацуко ранила меня по ошибке, иначе и быть не может, — рассуждал О-Кабэ. — Я не сержусь и готов сделать все, чтобы снять с нее вину. А раз я не считаю Кацуко виновной, значит, ее не за что и наказывать. Не правда ли?
Когда О-Танэ передала Кёте свой разговор с мальчиком, тот воскликнул:
— Так я и думал! Чувствует, прохвост, что нашкодил, вот и оправдывается. Где это видано, чтобы человек, которого без всякой причины чуть не убили, стал бы так говорить: не за что, мол, наказывать! Да ведь тем самым он прямо-таки признает свою вину. Каков наглец, а ведь сопляк еще!
Надомная работа почти не оставляла
О-Танэ отправила письмо Канаэ, в котором в общих чертах описала ситуацию и попросила денег на лечение О-Кабэ. О-Танэ пыталась также добиться у полицейского инспектора разрешения забрать Кацуко домой, но пока ее попытки не увенчались успехом — упорное молчание девочки производило в полиции неблагоприятное впечатление.
Однажды, в который раз вернувшись ни с чем из полиции, О-Танэ сообщила Кёте, что человек, вступивший в связь с девушкой, не достигшей совершеннолетия, может быть обвинен в изнасиловании. Так ей сказал полицейский инспектор.
— Это верно, — пробормотал Кёта, позевывая. — И если мы, родители Кацуко, как это записано в книге посемейных записей, подадим на этого парня в суд, его, само собой, обвинят в изнасиловании.
— Инспектор велел тебе явиться в полицию, — медленно произнесла О-Танэ, приступая к своей обычной работе. — Он сказал, что за неявку тебе грозит наказание.
— Меня? В полицию?! С какой стати? — возмутился Кёта, подозрительно вглядываясь в лицо О-Танэ.
— Кацуко о чем-то рассказала полицейскому инспектору-
— А при чем тут я?
— Не знаю, — ответила О-Танэ, не прерывая работы. — Когда Кацуко узнала, что О-Кабэ остался жив, она согласилась дать показания. Вот инспектор и потребовал вызвать тебя.
— Какой вздор! Не знаю, что уж наплела эта испорченная девчонка! Я всегда подозревал: когда-нибудь эта неблагодарная дрянь обязательно меня укусит, как собака кусает вскормившего ее хозяина.
Продолжая выполнять привычную работу, О-Танэ перевела взгляд на Кёту. Должно быть, ее удивило, что он так яростно поносил Кацуко. Однако лицо ее оставалось совершенно бесстрастным, словно окаменевшим.
— Вздор, вздор, конечно же, все это чепуха! И разве можно что-либо доказать?! — раздраженно выкрикивал Кёта.
— Кацуко солгала? — тихо спросила О-Танэ.
— Разве не ясно? Иначе зачем бы им вызывать меня в полицию! — продолжал вопить Кёта. — Мы воспитали эту чертовку, как родное дитя, а она отвечает нам черной неблагодарностью. Да она хуже скотины, подлая тварь!.. Ничего... У них нет никаких доказательств, никаких!
На следующее утро, допив оставшееся сакэ, Кёта ушел из дому, но в полиции так и не появился. Он обошел посредников, снабжавших работой его жену, выпросил у них аванс и исчез.
За лечение О-Кабэ заплатила Канаэ. Как-то она появилась в доме Кёты, разодетая в пух и прах, расселась и принялась чесать язык. На этот раз мишенью был Кёта. По-видимому, он и у нее пытался выманить деньги.
— Но меня не проведешь! Я сразу поняла: что-то здесь не так, — тараторила Канаэ, горделиво вздернув носик. — У труса все на лице написано. А у него было такое лицо, такое лицо, словно ему предстоит бежать сотню миль в ботинках, надетых не на ту ногу. Я сразу смекнула: дело нечисто. Не дала ему ни гроша — и адиос [81] !
81
Прощай (исп.).