Красная роса (сборник)
Шрифт:
диких зверей». А! Сам великий ефрейтор — это вам не ефрейтор Кальт! — сказал о вас эти
слова, и сегодня вы доказали, что достойны их.
Солдаты фюрера — молодые и старые — трижды рявкнули «хайль», не могли унять радости
и восторга. Ганс, забыв о своей минутной слабости, ревел до хрипоты, своим криком стараясь
подтвердить, что этот зверь в нем уже выпускает коготки…
Ганс Рандольф спешил на окраину города. После высококалорийного обеда, согретый
щедрым
настроенный, приветливый, с улыбкой на лице, с подсознательной надеждой на то, что за
неделю-другую вся эта война кончится, так как канцелярия самого первого оратора великой
Германии на весь мир объявила о том, что взят Киев, что армия маршала Буденного начисто
разгромлена, а других надежных и достойных внимания сил у России нет. Красная Армия
деморализована и панически разбегается, доживает последние дни. Да и после такого успешного
похода-прогулки по непроходимым калиновским пустошам не могло быть настроение у Ганса
Рандольфа пессимистичным.
Камрады заорали на всю улицу, распевая гимн непобедимого вермахта, в котором каждое
слово, казалось, было выковано из крупповской стали и откровенно предупреждало всех
жителей планеты о том, что если немцам сегодня принадлежит только Германия — завтра им
будет принадлежать весь мир. Из-за оконных занавесок, сквозь щели оград, сквозь открытые
калитки на них испуганно смотрели взрослые и дети, стараясь угадать, чего можно ожидать от
этих молодчиков.
Чужаки не обращали внимания на туземцев, словно они и не существовали в природе,
шагали по перетертому на протяжении веков миллионами ног песку, направлялись за околицу к
бывшей панской усадьбе, которая одной стороной упиралась в больницу, а другой в поселок и
называлась городским парком.
Из раскрытых ворот группами и поодиночке, самостоятельно и опираясь на плечи медсестер
или, может быть, родственников, часто останавливаясь и отдыхая, выходили больные, те, кто
еще мог хоть как-то держаться на собственных ногах. Это были преимущественно женщины,
дети. Их бесцеремонно подняли с больничных коек, велели забирать свои лохмотья и идти либо
домой, либо куда глаза глядят.
На слабых и убогих также не обратили внимания солдаты Кальта, возбужденные,
опьяненные легкой победой.
Уже при входе на территорию бывшей калиновской больницы, а отныне военного госпиталя
военно-воздушных сил вермахта, маршировавшие в безудержном ритме вояки, однако, невольно
сбавили шаг и прервали пение. Навстречу из ворот на самодельной тележке,
сделанной из самых разнообразных деревянных и металлических деталей, на этом
невзыскательном транспорте безлошадных, предназначенном для перевозки на огород
удобрений, а с огорода в хату или на рынок даров приусадебных участков, несколько женщин,
два деда, девушка в белом халате и юноша с фигурой борца и лицом школьника-второгодника
везли наспех сколоченный из досок гроб, накрытый клетчатой материей.
Это крикливая баба Ярчучка со своей дочерью Кармен-Килиной, Спартаком Рыдаевым, его
бабушкой, сестрой Ярчучки по крови, с несколькими соседями, старушками-плакальщицами и
стариками — копателями могил, а по совместительству заядлыми поминальщиками, неспешно
провожали к месту последнего покоя Марину Ткачик.
— Вот уже несет нечистую силу, — пробасила растрепанная, как всегда, Ярчучка. Она не то
что немецких вояк — самого бога Саваофа, появись он сейчас с неба, Ильи-пророка с его
громами-молниями не убоялась бы. — Люди покойницу хоронят, а они глотки дерут…
— Мама, везите уж молча… — с упреком попросила дочь.
— Раньше я молчала… — начала было храбрая Ярчучка, но сразу же оцепенела на месте.
Храбрые вояки фюрера, перестав орать, залопотали, беспричинно развеселились, а затем
трое подбежали к похоронной процессии, вмиг перевернули необычный катафалк.
Гроб упал в песок, перевернулся набок, покойница, завернутая в белое, выпала на землю,
из-под платка в крапинку выбилась черная толстая коса.
Бравые вояки ефрейтора Кальта, как стая молодых, еще не выдрессированных опытным
собаководом гончих псов, начала дикую игру-развлечение. Какой-то из весельчаков забрался в
возок, сложил на груди руки, закрыл глаза, изображая мертвеца, а остальные с лошадиным
ржанием, весело напевая что-то хотя и чужое, но, видимо, похоронное, покатили «мертвеца».
Ярчучка наконец опомнилась.
— Нелюди, собаки, зверье! — запричитала она.
— Мама, замолчите, — побледнела от волнения и ужаса Кармен, — мама, хватит. Поднимем
гроб…
— Звери! Разве же это люди? Звери в человеческом облике!..
Гроб подняли на плечи, спотыкаясь и пошатываясь, понесли по песчаной дороге.
Во дворе больницы взбесившиеся вояки гоняли возок.
Ганс Рандольф был единственным, кто не принимал участия в этом диком развлечении.
Уговаривал, убеждал:
— Нехорошо, камрады! Мы же люди… Не звери…
Его услышали не сразу. А когда услышали, какой-то из весельчаков выкрикнул: