Красная ртуть
Шрифт:
По-видимому, домашние разговоры о школьном товарище Рафаила были таковы, что сомнений в порядочности Камилла не возникало. Порядочности в общечеловеческом, а не в коммунистическо-советском смысле.
С того отбитого носа и началась проникнутая взаимным доверием дружба двух юношей.
Вакханалия, охватившая страну в связи с «делом врачей», не нашла заметного отголоска в маленьком городке, где люди почти все друг друга давно знали. Знали, что Иван Тимофеевич отсидел срок за то, что раненым попал в немецкий плен в сорок первом, что Иосиф Абрамович откупился от прокурора приличной суммой, что Хамдамов ездил с женой в Ташкент залечивать сифилис. О многом знали - и ничего, нормально
А в тот вечер, когда прогуливающиеся юноши вели между собой насмешливую беседу, их все же застукали.
Застукал их математик Виктор Петрович, неожиданно возникнувший перед ними:
– Это так вы готовитесь к завтрашней контрольной? – сурово спросил он своих учеников.
Конечно, за контрольную работу оба получили отличные оценки, но в журнале Виктор поставил обоим по двойке, которые и показал им, задержав после урока.
– За плохое прилежание, - улыбка Будды озарила лицо завуча. Четверку за контрольную этим мальчишкам не влепишь, так хоть двойками по прилежанию потешиться! Правда, эти двойки никак не могли повлиять на четвертную оценку.
Камилл к тому времени пересдал Конституцию на пять. Экзамен принимала Татьяна Викентьевна, Ефим только заглянул на минуту в кабинет, где готовился к ответу десятиклассник Афуз-заде. Конечно, завалить его при очень большом желании можно было. Но при безусловном наличии такого желания было отсутствие благосклонного к директору общественного мнения. Не стоит усугублять обстановку в условиях не вполне благоприятных - так решил директор, когда поручил принимать пересдачу коллеге Татьяне Викентьевне.
Учебный процесс в школе имени И. В. Сталина шел своим путем, а в далекой тайге в то же время зеки строили бараки, не зная для кого. О том знал лишь товарищ Сталин.
Но к товарищу Сталину однажды в марте пришла та самая, которая входит в любые двери не спросясь…
Пять дней покрывал округу густой туман, пять дней московское радио передавало тяжелую классическую музыку, сменившую сводки о состоянии здоровья великого вождя и благодетеля всего человечества. А из-под загробной монотонности звуков голоса диктора, каждый час повторяющего должное вызвать скорбь сообщение, прорывались нотки торжества, неся весть о том, что мир уже освободился от еще одного сына сатаны.
Уроки в школе шли на минорной ноте. Учителя не ставили почему-то двоек, и даже пятиклассники перестали озоровать. На шумно пробежавшего по школьному коридору мальчишку молча взирали с таким упреком, что никогда прежде не ведавший чувства стыда паренек готов был сквозь землю провалиться от смущения.
За три двора через дорогу от Камиллова жилища, за плотными ставнями всегда молчаливого, крепко стоящего дома, все пять дней звучали тягучие мрачные песни, то ли казацкие, то ли старообрядческие. Было ли это случайное совпадение некоего торжества, отмечаемого обитателями этого дома, с общемировой тягостной паузой, то ли это была молитва во избавление от занедужившего Антихриста - так и осталось для всех соседей тайной. Соседи прежде знали только, что в этом доме можно купить ароматный мед, собранный пчелами в горах Тянь-Шаня. И всегда прочно запертые
Камилл вышел под вечер прогуляться на влажном прохладном воздухе, который всегда оказывал на него благоприятное воздействие. Пока он шел по переулку на большую улицу, его сопровождало протяжное пение из того самого дома. «Когда же они отдыхают», подумал он с неприязнью. Неприязнь была не из-за того, что во время общего горя обитатели странного жилища распевают песни, - Камилл, между прочим, никакого горя не испытывал, - а из-за необычной обособленности этих певунов от людей, которые живут рядом. Он поспешил выйти на улицу, которая вела к школе, и неспешно шел, раздумывая о том, что долгожданная смерть тирана должна освободить из тюрьмы его отца и вернуть его народ на Родину. Он надеялся, что ситуация во всей стране должна будет улучшиться, что страна вернется к «ленинским нормам» – еще много лет после того даже более изощренные в политике люди, чем этот десятиклассник, верили, что все дело в отходе от «ленинских норм».
Возле самой школы по тротуару шел навстречу Камиллу крупный мужчина в плаще. Приблизившись, Камилл увидел, что это Рейнгольд Андреевич, его учитель немецкого языка. Рейнгольд Андреевич тоже узнал своего ученика, сына врага народа, и широко улыбнулся в ответ на его приветствие. Улыбнулся с нескрываемым торжеством, в то время, когда люди боялись убрать со своего лица скорбное выражение, боялись сменить его на просто безразличное. И в ответ Камилл тоже улыбнулся насыщенной откровенной радостью улыбкой, тем самым передавая старому учителю весть о надеждах, проснувшихся в его душе.
Навсегда запомнил Камилл эту встречу в тумане Рейнгольдом Андреевичем.
Еще до того, как пришла весть, что, несмотря на все усилия врачей, Сталин все же помер, люди, вообще-то, и не сомневались в таком исходе. Были и более сообразительные, которые шепотом говорили, что умер он уже в тот день, когда мир был оповещен о его болезни.
Не мало было, все же, людей, которые искренне верили, что Сталин – наше все. «Что теперь с нами будет?» – говорили такие, хватаясь правой рукой за щеку.
Сразу после сообщения о смерти Великого Вождя народ высыпал из своих учреждений на улицы. То ли по чьему-то указанию, то ли стихийно люди поперлись как хмельные в городской парк, к гипсовой скульптуре. Милиция поспешила взять управление толпой на себя, не то не избежать бы смертельной давки. Люди, как загипнотизированные, молча ходили вокруг беленного известкой кумира, вовсе даже не величественного, а жалкого в своей откровенной гипсовости, лупили на него глаза, будто бы лицезря самого. Милиция окольными путями пропускала к этому торчащему вертикально куску мела с ручками и ножками тех, кто приносил к его подножию цветы, и скоро постамент смешного алебастрового истукана оказался заваленным ранними весенними цветами - последняя дань рабов.
Потом люди выбирались из толпы, шли опустошенные домой или возвращались в свои конторы, между собой почти не разговаривая. Только порой какая-нибудь женщина вполголоса восклицала:
– Как теперь жить будем!
В полный голос вопль «как теперь жить бу-у-дем!» испустила толстожопая Лилиана, во время митинга в школьном дворе, когда в момент занесения гроба с телом Генералиссимуса в срочно переделанный ленинский Мавзолей заревели фабричные гудки и завыли клаксоны автомобилей. С девицей приключилась непритворная истерика, и ее, закатившую глаза, затащили в директорский кабинет.