Красная тетрадь
Шрифт:
– Ты просто ищешь кого обвинить, – сказал я. – На самом деле просто Пиковой Дамы не…
– Во! – сказал Боря. – Что и требовалось доказать!
– Так, – сказал Володя. – Либо уже что-то происходит, либо это объявляется девчачьим развлечением.
– Подожди, – сказала Фира. – Еще один штрих. Возьми из моей тумбочки шкатулку. Она там одна, ты не перепутаешь.
Володя переступил через Валю, подошел к тумбочке, взял шкатулку и поставил на зеркало.
– Открой, – сказала Фира.
Квадратная
Внутри шкатулки ничего не было, кроме маленькой серебристой балерины. Когда крышка щелкнула, балерина завертелась, полилась музыка, нежная, звенящая, ласковая и слезливая.
Мелодия казалась знакомой, но ни названия, ни автора я вспомнить не мог.
Мы сидели совсем близко друг к другу, из приоткрытого окна шла прохлада, но становилось, напротив, все жарче от этой общности, от дыхания, и от рук, и от коленок.
Духота особым образом влияет на разум, это всем известно. Все становится вязким, странным, будто весь мир окунули в смолу.
Или в карамель.
Огонек свечи колыхался, отражение его билось под серебристым покровом зеркала, будто тонуло.
Я не стал верить во всякую дребедень, конечно, но духота и тоненькая ниточка прохлады, заставлявшая дрожать огонек свечи, нервный, нежный звук, идущий из шкатулки, ровное движение балерины по кругу – все настроило меня на особый лад.
Боря сказал:
– «Заебись».
– Тише, Боренька, – сказала Фира. – Повторяйте за мной: Пиковая Дама, приди.
И хотя мы уже знали, что говорить, да и фраза была не то чтобы очень хитрая, все мгновенно прониклись торжественностью момента.
– Пиковая Дама, приди! Пиковая Дама, приди! Пиковая Дама, приди!
Сквозняк, как мне кажется, усилился, охладил мне взмокшие колени, а пламя свечи заколыхалось еще более нервно, совсем как маленькое, хрупкое живое существо.
Нет, конечно, жутко мне не стало, но некоторое мистическое предвкушение, безусловно, родилось.
Андрюша неожиданно сильно сжал мою руку, почти до боли, и в этот момент дверь распахнулась.
Как ни странно, за дверью стояло нечто в черном балахоне, странное, длинное и, разумеется, пугающее.
Черная ткань закрывала это нечто полностью, но оно все равно двигалось ловко и стремительно. Голову обхватывал некий ржавый обруч, может быть, корона. Я подумал, что мне стоило остаться в комнате с мокрицами и уховертками.
А потом закричал в голос, но мой крик не стал особенно постыдным, потому что потонул в симфонии многих других воплей. Куда, кстати, более громких, чем те, которые раздались при моем появлении.
Но и существо было куда больше и страшнее меня.
Особенное удовольствие (в равных пропорциях
Но громче всех верещал Андрюша, единственный, кто сохранил относительное спокойствие при моем появлении. Я никогда не слышал звука громче ни от него, ни вообще.
После скромной радости по поводу Бориного позора (во всяком случае, позора не меньшего, чем мой), я вдруг осознал, что могу сейчас умереть самым чудовищным и, главное, антинародным, мракобесным, суеверным, непрогрессивным образом.
Однако мне не хотелось, чтобы моя гибель сопровождалась еще и нарушением правил пожарной безопасности, поэтому я подхватил свечу с зеркала прежде, чем вскочить.
Задувать свечу не пришлось, от моего резкого движения она погасла, зато горячий воск полился мне на пальцы. Почти тут же Ванечка наступил на зеркало, и оно треснуло, шкатулка повалилась набок, балерина сделала полукруг и замерла, упершись в пол, музыка задрожала и зациклилась на одной ноте.
Степень происходившего вокруг хаоса сложно передать словами. Фира, как кошка, взлетела на кровать, Алеша же залез под ту же кровать с быстротой мыши.
Валя схватила подушку, Мила и Боря одновременно потянулись за крупным осколком зеркала, Диана швырнула в черное существо пригоршню ракушек из кармана.
И только мы с Володей замерли. Володя, кажется, единственный не впал в истерику.
А я, конечно, хотел бы сказать, что тоже в нее не впал, да только замер я, скорее, от ужаса.
Ожидание было утомительным. Если я умру таким позорным образом, думал я, пусть только будет быстро и не очень больно. И куда подевалась вся моя хваленая смелость? Теперь мне весьма стыдно за этот эпизод.
Существо приближалось, диапазон издаваемых нами звуков увеличился, а затем фигура, приблизившись ко мне, сдернула с себя ржавый венец и сказала:
– Дебилы.
Черная ткань соскользнула вниз, и я с большой радостью увидел перед собой отца Милы, того самого мрачного мужчину.
Он не засмеялся, но я видел, что ему смешно.
Мне же смешно не было. Я аккуратно поставил погасшую свечку на тумбочку, машинально сказал Ванечке:
– Осторожно, осколки.
Ванечка сказал:
– Блин, дядя Стас!
Я не сразу узнал его отчество, так что пока назову его Станислав.
Так вот, Станислав смотрел на нас. Ничто в его лице не выдавало смех и радость, но мне все-таки казалось, что своей выходкой он гордится.
– Доволен собой, папа? – спросила Мила. – Ты всё испортил.
– По-моему, я придал этой истории хоть какой-то смысл.
– Ну умат, – сказал Боря. – Это было круто.
Я сказал:
– А если бы у кого-то оказалось слабое сердце?
– Наверняка у тебя, маленькая зануда, – сказал мне Станислав.