Красная ворона
Шрифт:
Но ничего почувствовать не успела. Ткань моего психического существа стала трескаться, расползаться, ветшать… Видимо, Рин, ощутив мои намерения, активно им воспротивился. Я смирилась, с сожалением готовясь очнуться в своем теле — внутренние часы свидетельствовали, что две минуты прошли. Но не тут-то было. Рин не выпускал меня из себя! С ужасом я осознала, что могу остаться в нем навсегда — раствориться, оказаться проглоченной, присвоенной.
Брат называл меня «катализатором» своих чудес. Что если он решил поместить этот катализатор внутрь — как долгоиграющее лекарство? Будет проще и эффективнее:
Несколько минут я провисела в панике. Но тут Рин, видимо, сжалился и передумал. И изверг меня из себя — сильно закашлявшись.
Хотя всем было дано разное время, очнулись мы вместе. Настенные часы показывали, что с момента начала действа прошло три часа. Делиться пережитым принялись в порядке очередности.
Як-ки, сияя, сообщила, что кошкой быть очень приятно.
— Я лежала на окне. Смотрела на воробьев, на людей, на листики. Они были другого цвета. Шерсть грело солнце. Потом заснула. Во сне охотилась на больших кузнечиков. Еще играла — котенком, с другими котятами. Так хорошо!..
— Это потому, что я сжалился над тобой и подобрал домашнюю кошку. Холеную, сытую, — усмехнулся Рин. — Иначе прогулялась бы по помойкам, поудирала от уличных производителей шавермы.
Снешарис взахлеб поведал, что ни один человек не сможет ощутить такой вселенский покой, как душа озера.
— Беден наш язык. Не придуманы слова, чтобы выразить в одном — свободу, ласку, одиночество, бесконечность. Единым — как душа, и бесчисленным — как мириады капель, как стайки рыб и головастиков, ощущал я себя. Как-то так… Приблизительно.
— Хорошо, что ты не уговорили меня на океан, — резюмировал брат. — Иначе бы сейчас просто булькнул — и смолк.
— На это есть музыка, Рин. Когда-нибудь, я обязательно попробую: одинокая флейта, две арфы, альт… Потом вступает орган…
А вот Ханаан Ли не понравилась быть чайкой.
— Сдуру я это выбрала! — Она досадливо скривила окаймленные стразами губы. — Я была на редкость глупа. И все время хотела жрать. Жрать, жрать!.. Под перьями на шее и животе отвратительно чесалось — видимо, блохи. И от полета — никакого кайфа. Совсем не то, о чем мечталось. Во-первых, я не смотрела по сторонам, а только вниз, высматривая в воде рыбьи спины. (Тьфу, до сих пор во рту отвратный вкус сырых килек!) К тому же крылья дико устают, их выворачивает ветром, нужно прикладывать массу усилий, чтобы не войти в пике. Удовольствие ниже среднего, скажу я вам!..
— Чайки глупы и жадны, — кивнул Рин. — Это и младенцы знают. Выбрала бы орла — впечатления получила б иные. Но — поезд ушел, дорогуша.
— А я рад, безмерно рад, что выбрал дерево! — с улыбкой поделился Маленький Человек. — Спасибо, друг мой, за удивительные переживания. Я был серебристым платаном. Моя крона устремлялась… Нет, в прозе этого не передать! Облеку мои впечатления в стихи и зачитаю.
— Только не это! — взвыла Ли и молитвенно сложила ладони: — Пощади, смилуйся! Избавь от подобной пытки наши уши и души!..
— Нет,
Снеш придержал его за рукав.
— Постой! Успеешь полюбезничать с Музой. Мы ведь самое интересное еще не слышали. Рэна! Что ты молчишь и тянешь?
Я замялась. Как описать то, что на меня обрушилось? Нечеловеческую мощь Рина, его фантастические амбиции. А то, что он едва не проглотил меня, едва не уничтожил как личность? (И это называется десерт и сладкая награда!..)
— Не стоит, — брат изрек это, опустив глаза и что-то внимательно изучая на своей ладони. — Пусть я останусь для вас загадкой. Хорошо?
Он повернулся ко мне. В радужках, как всегда, рябили светлые волны, а белки были красными из-за полопавшихся сосудов. Впервые на моей памяти взгляд его не требовал, не иронизировал, но просил.
— Конечно. Тем более, ничего особо интересного и не было: мой братец такой же самодовольный и отвратный внутри, как и снаружи.
— Кто бы сомневался, — Снеш кивком показал, что оценил мой дипломатический изворот.
— Ну-у… — разочарованно протянула Ханаан Ли, но протестовать не осмелилась.
Мирная и благодарная атмосфера продержалась в доме недолго.
Уже через пару дней Рин вновь стал раздражаться по пустякам и обидно язвить.
— Масса людей любит читать, чтобы не думать, — небрежно бросил он как-то в обществе уткнувшейся в Камю Ханаан Ли.
— Это сказал Лихтенберг! — оживился Маленький Человек.
— Это сказал я! — рассвирепел брат. — Вы сведете меня с ума своей манией цитирования! Научитесь, наконец, мыслить и выражать свои мысли самостоятельно.
Ханаан сделала вид, что ничего не слышала, поглощенная текстом. Но вскоре, шурша шелками, покинула холл.
На следующий день темой цитирования высекли и меня.
— Великие души переносят страдания молча, — заметила я, без всякой задней мысли, когда Снешарис в очередной раз на что-то томно пожаловался.
— Так сказал Шекспир?! — вскинулся брат.
— Нет, Шиллер.
— О боги мои, когда я отучу тебя попугайничать?! Имей же собственное мнение — ты уже не подросток.
— Мое мнение абсолютно совпадает с шиллеровским.
— Потому что ты не в курсе того, о чем речь. Смысл слова «страдание» тебе неизвестен. Безбурная и сытая жизнь не дает права судить о таких вещах.
Я задохнулась от возмущения, но спорить не стала. Чревато серьезной ссорой, а из двух ссорящихся, как сказал тоже кто-то классический (Гете?), виноват тот, кто умнее.
В тот же вечер досталось и Снешарису.
Он вернулся домой поздно и устроился в углу дивана, бледный и загадочный, закутавшийся до подбородка в светлую шаль Ханаан — хотя было душновато, и периодически тихонько и мелодично постанывал. На тревожные расспросы Як-ки, не приболел ли наш Адонис, было поведано, что нынче он испытал на себе процедуру подвешивания, и израненная спина, что естественно, колет и ноет.