Красное дерево

Пильняк Борис Андреевич

– Не плакали?
– спросил один из оборванцев.

– Нет, не плакали, - ответил Ожогов.

Помолчали.

– Тебе итти, товарищ Огнев,- сказал Ожогов.

Вползли в глину подземелья еще двое в войлоке бород и усов, в рваной нищете, прилегли, положили на доски деньги и хлеб. Человек лет сорока, - уже старик, - лежавший в самом темном тепле, Огнев, подполз к доске, сосчитал деньги, - полез из подземелья наверх. Остальные остались сидеть и лежать в безмолвии, - один из пришедших лишь молвил, что завтра с утра надо будет грузить баржу дровами. Огнев вернулся скоро с бутылками водки. Тогда охломоны придвинулись к доске, достали кружки, сели кружком. Товарищ Огнев разлил водку, чокнулись, безмолвно выпили.

–

Теперь я буду говорить, - сказал Ожогов.

– Были такие братья Райты, они решили полететь в небо, и они погибли, разбившись о землю, упав с неба. Они погибли, но люди не оставили их дела, люди уцепились за небо, - и люди - летают, товарищи, они летают над землей, как птицы, как орлы!
– Товарищ Ленин погиб, как братья Райты,- я был у нас в городе первым председателем исполкома. В двадцать первом году все кончилось. Настоящие коммунисты во всем городе - только мы, и вот нам осталось место только в подземельи. Я был здесь первым коммунистом, и я останусь им, пока я жив. Наши идеи не погибнут. Какие были идеи!
– теперь уже никто не помнит этого, товарищи, кроме нас. Мы - как братья Райты!..

Товарищ Огнев налил по второму залпу водки. И Огнев перебил Ожегова:

– Теперь я скажу, председатель! какие были дела! как дрались! я командовал партизанским отрядом. Идем мы лесом, день, идем ночь, и еще день, и еще ночь. И вот на рассвете слышим - пулеметы...

Огнева перебил Пожаров,- он спросил Огнева:

– А как ты рубишь?
– ты как большой палец держишь при рубке, согнув или прямо?
– ты покажи!

– На лезвие. Прямо, - ответил Огнев.

– Все на лезвие. Ты покажи. Вот, на ножик, покажи!

Огнев взял сапожный нож, которым охломоны резали хлеб, и показывал, как он кладет большой палец на лезвие.

– Не правильно ты рубаешь!
– крикнул Пожаров.
– Я саблю при рубке держу не так, я режу, как бритвой. Дай, покажу!
– не правильно ты рубаешь!

– Товарищи!
– молвил тихо Ожогов, и лицо его исказилось сумасшедшей болью,- мы об идеях должны сегодня говорить, о великих идеях, а не о рубке!

Ожегова перебил четвертый, он крикнул: - Товарищ Огнев! ты был в третьей дивизии, а я во второй, - помнишь, как вы прозевали переправу около деревни Шинки!?..

– Мы прозевали!?
– нет, это вы прозевали, а не мы!?..

– Товарищи!
– опять тихо и сумасшедше молвил Ожогов, - мы об идеях должны говорить!..

К полночи люди в подземельи у печки спали, эти оборванцы, нашедшие себе право жить в подземельи у печи кирпичного завода. Они спали свалившись в кучу, голова одного на коленях другого, прикрывшись своими лохмотьями. Последним заснул их председатель Иван Ожогов, - он долго лежал около жерла печи, с листком бумаги. Он лежал на животе, положив бумагу на землю. Он мусолил карандаш, он хотел написать стихи.
– "Мы подняли мировую", - написал он и зачеркнул.
– "Мы зажгли мировой", - написал он и зачеркнул.
– "Вы, которые греете воровские руки", - написал он и зачеркнул.
– "Вы - либо лакеи, иль идиоты", - написал он и зачеркнул. Слова не шли к нему. Он заснул, опустив голову на исчирканный лист бумаги. Здесь спали коммунисты призыва военного коммунизма и роспуска тысяча девятьсот двадцать первого года, люди остановившихся идей, сумасшедшие и пьяницы, люди, которые у себя в подземельи и у себя в труде по разгрузке барж, по распилке дров создали строжайшее братство, строжайший коммунизм, не имея ничего своего, ни денег, ни вещей, ни жен, - впрочем, жены ушли от них, от их мечтаний, их сумасшествия и алкоголя.
– В подземельи было очень душно, очень тепло, очень нище.

Полночь следовала над городом неподвижная и черная, как история этих мест.

В полночь на лестнице в мезонин младший реставратор Степан Федорович остановил Катерину, потрогал ее плечи, крепкие, как у лошади, пощупал

их пьяною рукою и сказал тихо:

– Ты, там, скажи своим... сестрам... Опять устроим. Найдите, мол,

место...

Катерина стояла покорно и покорно прошептала:

– Хорошо, скажу.

Внизу в ту минуту Яков Карпович развивал Павлу Федоровичу теории цивилизации. В гостиной на круглом столе стоял стеклянно-бронзовый фрегат, приспособленный для наливания алкоголем, чтобы путем алкоголя, разливаемого через краник из фрегата и через рюмки по человечьим горлам, - путем алкоголя путешествовать на этом фрегате по фантазиям. Этот фрегат был вещью осьмнадцатого века. Фрегат был налит коньяком. Павел Федорович сидел в безмолвии. Яков Карпович копошился вокруг Павла Федоровича, топтался голубком на ногах, через прореху поддерживая грыжу.

– Да-с, кхэ, - говорил он.
– Что же по вашему движет миром, цивилизацию, науку, пароходы. Ну, что?

– Ну, что?
– переспросил Павел Федорович.

– А по вашему что?
– труд? знание? голод? любовь?
– нет!
– Цивилизацией движет - память!
– Представьте себе картину, завтра утром у людей пропадет память, - инстинкты, разум остались, - а памяти - нет. Я проснулся на кровати, - и я падаю с кровати, потому-что я по памяти знаю о пространстве, а раз памяти нет, я этого не знаю. На стуле лежат штаны, мне холод-но, но я не знаю, что со штанами делать. Я не знаю, как мне ходить, на руках или на четвереньках. Я не помню вчерашнего дня, значит, я не боюсь смерти, ибо не знаю о ней. Инженер забыл всю свою высшую математику, и все трамваи и паровозы стоят. Попы не найдут дорогу в церковь, а так же ничего не помнят об Иисусе Христе. Да, кхэ!.. У меня остались инстинкты, хотя они тоже вроде памяти, но допустим, - и я не знаю, что мне есть, стул или хлеб, оставшийся на стуле с ночи, - а увидев женщину, я свою дочь приму за жену.

Алкогольный фрегат на столе норд-остами пояснял мысли Якова Карповича, - вместе с фрегатом в красном дереве гостиной застрял от осьмнадцатого века российский Вольтер. За окнами осьмнадцатого века шла советская уездная ночь.

Еще через час дом Скудриных спал. И тогда в кислой тишине спальни, зашлепали туфли Якова Карповича - к постели Марии Климовны. Мария Климовна, древняя старушка, спала. Свеча в руке Якова Карповича дрожала. Яков Карпович хихикал. Яков Карпович коснулся пергаментного плеча Марии Климовны, глаза его заслезились в наслаждении. Он зашептал:

– Марьюшка, Марьюшка, это жизнь, это жизнь, Марьюшка.

Осьмнадцатый век провалился в вольтеровский мрак.

Наутро над городом умирали колокола и выли, разрываясь в клочья. Братья Бездетовы проснулись рано, но Мария Климовна встала еще раньше, и к чаю были горячие с грибами и с луком пирожки. Яков Карпович спал. Катерина была заспана. Чай пили молча. День настал сер и медленен. После чая братья Бездетовы пошли на работу. Павел Федорович составил на бумажке реестрик домов и семей, куда надо было итти. Улицы лежали в безмолвии уездных мостовых, каменных заборов, бурвянов под заборами, бузины на развалинах пожарища, церквей, колоколен, - и глохли в безмолвии, когда начинали ныть колокола, и орали безмолвием, когда колокола ревели, падая.

Бездетовы заходили в дом молчаливо, рядом, и смотрели кругом слепыми глазами.

1. На Старой Ростовской стоял дом, покривившийся на бок. В этом доме умирала вдова Мышкина, вдова - семидесятилетняя старуха. Дом стоял углом к улице, потому-что он был построен до возникновения улицы - и дом этот был строен не из пиленого леса, а из тесанного, потому-что он возник во времена, когда русские плотники пилы еще не употребляли, строя одним топором, то-есть, до времен Петра. По тогдашним временам дом был боярским. В доме от тех дней хранились - кафельная печь и кафельная лежанка, изразцы были разрисованы барашками и боярами, залиты охрой и глазурью.