Красное дерево
Шрифт:
– Пришел, пришел, - шептал он, прижимая дрожащие руки к дрожащей груди.
Он посадил племянника на тачку, опрокинув ее вверх дном.
– Выгнали?
– спросил он радостно.
– Откуда?
– переспросил Аким.
– Из партии, - сказал Иван Карпович.
– Нет.
– Нет? не выгнали?
– переспросил Иван и в голосе его возникла печаль, но кончил он бодро: - ну, не сейчас, так потом выгонят, всех ленинцев и троцкистов выгонят!
Дальше Иван Карпович бредил - в бреду рассказывал о своей коммуне, о том, как был первым председателем исполкома, какие были те годы и как они погибли, грозные годы, как потом прогнали его из революции и ходит он теперь по людям, чтобы заставлять их плакать, помнить, любить, - он опять рассказывал о своей коммуне, о ее равенстве и братстве, - он утверждал, что коммунизм, есть первым делом любовь, напряженное внимание человека к человеку, дружество, содружество, соработа, - коммунизм есть отказ от вещей и для коммунизма истинного первым делом должны быть любовь,
– Перед инженером Акимом был - нищий побироша, юродивый лазарь - юродивый советской Руси справедливости ради, молец за мир и коммунизм. Дядя Иван был, должно быть шизофрени-ком, у него был свой пунктик: он ходил по городу, он приходил к знакомым и незнакомым и он просил их плакать, - он говорил пламенные и сумасшедшие речи о коммунизме, и на базарах многие плакали от его речей, он ходил по учреждениям, и сплетничали в городе, будто некоторые вожди мазали тогда луком глаза, чтобы через охломонов снискать себе в городе необходимую им городскую популярность. Иван боялся церквей, и он клял попов, не боясь их. Лозунги Ивана были самыми левыми в городе. В городе чтили Ивана, как приучились на Руси столетьями чтить юроди-вых, тех, устами которых глаголует правда и которые ради правды готовы итти умирать. Иван пил, разрушаясь алкоголем. Он собрал вокруг себя таких-же, как он, выкинутых революцией, но революцией созданных. Они нашли себе место в подземелии, у них был подлинный коммунизм, братство, равенство, дружба - и у них у каждого была своя сумасшедшесть: один имел пунктиком переписку с пролетариями Марса, - другой предлагал выловить всю взрослую рыбу в Волге и строить на Волге железные мосты, чтобы рыбою расплачиваться за эти мосты, - третий мечтал провести в городе трамвай.
– Плачь!
– сказал Иван.
Аким не сразу понял Ивана, отрываясь от своих мыслей.
– Что ты говоришь?
– спросил он.
– Плачь, Аким, плачь, сию-же минуту за утерянный коммунизм!
– крикнул Иван и прижал свои руки к груди, опустив на грудь голову, как делают молящиеся.
– Да, да, я плачу, дядя Иван, - ответил Аким Аким был силен, высок, громоздок. Он встал около Ивана. Аким поцеловал дядю.
Хлестал дождь. Мрак кирпичного завода утверждал разрушение.
Аким возвращался от охломона городом, через базарную площадь. В одиноком окне горел свет. Это был дом городского чудака музееведа. Аким подошел к окну, - когда-то он вместе с музееведом рылся в кремлевских подземельях. Он собирался постучать, но он увидел странное и не постучал. Комната была завалена стихарями, орарями, ризами, рясами. Посреди комнаты сидели двое: музеевед налил из четверти водки и поднес рюмку к губам голого человека, тот не двинул ни одним мускулом. На голове голого человека был венец. И Аким тогда разглядел, что музеевед пьет водку в одиночестве, с деревянной статуей сидящего Христа. Христос был вырублен из дерева в рост человека. Аким вспомнил, - мальчиком он видел этого Христа в Дивном монастыре, этот Христос был работы семнадцатого века. Музеевед пил со Христом водку, поднося рюмки к губам деревянного Христа. Музеевед расстегнул свой пушкинский сюртук, баки его были всклокочены. Голый Христос в терновом венце показался Акиму живым человеком.
Поздно ночью к Акиму пришла его мать, Мария Климовна. Тетки вышли из комнаты. Мать пришла в домашнем затрапезном платье, прибежала накинув на плечи платок. На глазах у матери были очки, перевязанные ниткою, - чтобы лучше разглядеть сына. И мать была торжественна, как на причастии. Мать обняла сына, мать прижала свою сухенькую грудь к груди сына, мать перебирала своими костяными пальцами волосы сына, мать прижала голову свою к шее сына. Мать даже не плакала. Она была очень серьезна. Не веря глазам, она пальцами отрагивала сына. И она благословила его.
– Не придешь - к нам не придешь, сынок?
– спросила мать.
Сын не ответил.
– Зачем-же тогда - я-то - прожила свою жизнь?
Сын знал, что отец побьет мать, если узнает, что она приходила к сыну. Сын знал, что мать долгими часами сидит в темноте, когда спит отец, и думает о нем, о ее сыне. Сын знал, что мать от него ничего не скроет и - ничего, ничего не расскажет нового, - старое-ж проклято, - а мать - мать! единственнейшее, чудеснейшее, прекраснейшее, - его мать, подвижница, каторжница и родная всей своею жизнью.
– И сын не ответил матери, ничего не сказал матери.
Наутро инженер Аким уехал. Пароход уходил вечером, - он поехал пятьдесят верст на лошадях, чтобы поспеть к ночному поезду. Ему подали тарантас и пару гнедых. День был голомяным, - то дождь, то солнце и синее небо. Дорога шла по московскому тракту. Грязи развезло по втулки колес и по колена лошадям. Ехали дремучими лесами, леса стояли пасмурны, мокры, безмолвны. Возница торчал на козлах, стар и молчалив. Лошади шли шагом. На пол-дороге, когда Аким начал уже беспокоиться, как-бы не опоздать
Инженер Аким был троцкистом, его фракция была уничтожена. Его родина, его город ему оказался ненужным: эту неделю он отдал себе для раздумий. Ему-б следовало думать о судьбах революции и его партии, о собственной его судьбе революционера, - но эти мысли не шли. Он смотрел на леса - и думал о лесе, о трущобах, о болотах. Он смотрел на небо - и думал о небе, об облаках, о пространствах. Ребра лошадей давно уже покрылись пеной, лошади раздували животы в усталом дыхании. Грязь на дороге лежала непролазно, по дороге разлились озера - именно потому, что здесь шла дорога. Уже сумеречило. Лес безмолствовал. От мыслей о лесе, о проселках, которым тысячи верст, мысли Акима пришли к теткам Капитолине и Римме, - и в тысячный раз Аким оправдал революцию. У тетки Капитолины была - что называется - честная жизнь, ни одного преступления перед городом и против городских моралей, - и ее жизнь оказалась пустою и никому ненужною. У тетки Риммы навсегда осталось в паспорте, как было-бы написано и в паспорте богоматери Марии, если бы она жила на Руси до революции, - "девица" - "имеет двоих детей", - дети Риммы были ее позором и ее горем. Но горе ее стало ее счастьем, ее достоинством, ее жизнь была полна, заполнена, - она, тетка Римма, была счастлива, - и тетка Капитолина жила счастьем сестры, не имея своей жизни. Ничего не надо бояться, надо делать, - все делаемое, даже горькое, бывает счастьем, - а ничто - ничем и остается.- И - Клавдия, - не счастливее ли она матери? тем, что не знает, кто отец ее ребенка, - ибо мать знала, что любила мерзавца. Аким вспомнил отца: лучше было-б его не знать!
– И Аким поймал себя на мысли о том, что думая об отце, о Клавдии, о тетках, - он думал не о них, но о революции. Ревюлюция-ж для него была и началом жизни, и жизнью - и концом ее.
Леса и дороги темнели. Выехали в поле. Запад давно уже умирал, израненный красным закатом. Ехали полем - таким же, каким оно было пятьсот лет тому назад, - въехали в деревню, потащились грязями ее семнадцатого века. За деревней дорога шла в овраг, переехали мост, за мостом была лужа, которая оказалась непроезжей. Въехали в лужу. Лошади рванули и стали. Возница ударил лошадей кнутом, - лошади дернулись и не сдвинулись с места. Кругом была непролазная грязь, тарантас увязал посреди лужи, увяз левым передним колесом выше чеки. Кучер изловчился на козлах и ударил коренника в зад сапогом,- лошадь дернулась и упала, подмяв под себя оглоблю, лошадь ушла в тину по хомут. Кучер хлестал лошадей пока не понял, что коренник встать не может, - тогда он полез в грязь, чтобы выпрячь лошадь. Он ступил, и нога ушла в грязь по колено, - он ступил второю ногой, - и он завяз, - он не мог вытащить ног, ноги вылезли из сапогов, сапоги оставались в грязи. Старик потерял равновесие и сел в лужу. И старик - запла-кал, - заплакал горькими, истерическими, бессильными слезами злобы и отчаяния, этот человек, специалист по убиению коров и быков.
К поезду, как и к поезду времени, троцкист Аким опоздал.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Искусство красного дерева было безымянным искусством, искусством вещей. Мастера спивались и умирали, а вещи оставались жить, и жили, - около них любили, умирали, в них хранили тайны печалей, любовей, дел, радостей. Елизавета, Екатерина - рококо, барокко. Павел - мальтиец, Павел строг, строгий покой, красное дерево темно заполировано, зеленая кожа, черные львы, грифы, грифоны. Александр - ампир, классика, Эллада. Люди умирают, но вещи живут, - и от вещей старины идут "флюиды" старинности, отошедших эпох. В 1928-ом году - в Москве, в Ленинграде, по губернским городам - возникли лавки старинностей, где старинность покупалась и продавались,- ломбардами, госторгом, госфондом, музеями: в 1928-ом году было много людей, которые собирали - "флюиды". Люди, покупавшие вещи старины после громов революции, у себя в домах, облюбовывая старину, вдыхали - живую жизнь мертвых вещей. И в почете был Павел - мальтиец - прямой и строгий, без бронзы и завитушек.
Братья Бездетовы жили в Москве на Владимиро-Долгоруковской, на Живодерке, как называ-лась Владимиро-Долгоруковская встарину. Они были антикварами, реставраторами, - и они, конечно, были "чудаками". Такие люди всегда одиночки и они молчаливы. Они горды своим делом, как философы. Братья Бездетовы жили в подвале, они были чудаками. Они реставрировали павлов, екатерин, александров, николаев, - и к ним приходили чудаки-собиратели, чтобы посмо-треть старину и работу, поговорить о старине и мастерстве, подышать стариной, облюбовать и купить ее. Если чудаки-собиратели покупали что-либо, тогда эта покупка спрыскивалась коньяком, перелитым в екатерининский штоф и из рюмок бывшего императорского - алмазного сервиза.