Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2
Шрифт:
– Теперь… теперь, дети… Надо напрячь всю волю, чтобы только не закружилась от радости голова. Теперь-то и начинается самое опасное.
– Что?? Почему? Да ты, может быть, не всё знаешь, папа? Ты бюллетень-то читал? Вот мы принесли… – Рванула бежать в коридор к пальто.
– Садись уж, садись, – усмехнулся Илья Исакович. – Я за четыре часа до вашего бюллетеня знал.
Сестра и брат сели на стулья, поближе.
Илья Исакович уже с полудня заседал в военно-промышленном комитете. Председателя их, известного Парамонова, тучного, но подвижного промышленного туза, вызвали вместе с ростовским и нахичеванским городскими головами и с Зеелером от доно-кубанского Земгора – к градоначальнику генерал-майору Мейеру. Тем более военно-промышленный
Градоначальник Мейер, и прежде очень сочувственный к общественности, теперь открылся ей более чем благожелательно. Объявил, что это он сейчас добился от атамана Граббе разрешения на публикацию агентских телеграмм безо всяких изъятий. Уже с решительностью уверенный в безповоротности событий (он только что вернулся из Петрограда и застал там начало волнений), он заверял, что и ни атаман, и ни начальник ростовского гарнизона не посмеют поддержать старую власть оружием. И признался буквально так:
– Тем и был тяжёл прежний государственный строй, что всякий работник на ниве общественности не мог выступать и действовать открыто, не надевая маски так называемой лояльности перед правительством. Маска была условием работы. И я рад теперь её снять. Я и прежде делал всё что мог для облегчения участи борцов за народные интересы, вы помните.
Четверо деятелей в ответ попросили посовещаться полчаса без Мейера. И затем выставили ему условия. Освободить заключённых по политическим и религиозным мотивам. (Тотчас же. Их оказалось трое.) Свободные собрания без контроля властей. (Разрешил.) Согласны принять на себя тяжёлую и ответственную задачу сформирования Гражданского комитета в Ростове, но только если местная власть будет безпрекословно выполнять все постановления комитета. (Градоначальник принял.) Таким образом почта, телеграф, телефон и железные дороги перейдут под контроль Гражданского комитета. (Согласен.) А не помешает ли Охранное отделение? (Нет, ротмистр Пожога – в тифу и в бреду.) Немедленно закрыть или хотя бы взять под строгую цензуру черносотенный «Ростовский листок», чтоб не допустить агитацию за прежний строй. (Гражданской цензуры у нас не существует, но для этого случая – согласен.) А как отнесутся власти к возможному уличному выступлению черносотенцев? поможет ли власть обезвредить их выступления против нового строя? Мейер обещал, что не допустит манифестаций с царскими портретами и прочих провокационных. И тут же при них распорядился полицмейстеру: не препятствовать никаким манифестациям, кроме монархических, терпеливо относиться к выражению чувств народной радости, даже если они будут враждебны к чинам полиции. Объяснять, что полиция и раньше служила населению и сейчас не пойдёт против воли народа.
И ещё добился Парамонов: получить копии всех петроградских телеграмм, чтобы лично проверить, не утаит ли какую военная цензура.
И – разъехались все четверо по местам, готовить Гражданский комитет. А заседать он будет в особняке Мелконовых-Езековых на Пушкинской, куда и вернулся Парамонов к своему военно-промышленному комитету. Между прочим, среди самых последних телеграмм оказалось воззвание Совета съездов промышленности и торговли: эта головка промышленников и купцов призывала все биржевые комитеты, купеческие общества – забыть о всякой социальной розни и сплотиться вокруг Думского Комитета. И Илья Исакович, съездив потом в биржевой комитет, участвовал в составлении от него телеграммы Родзянке: восторженно приветствуя в вашем лице… положим все свои силы на устроение нашего отечества.
– Так всё великолепно, папа! Ты ж этого и хочешь! И – за один день сломились все барьеры тирании! – как они оказались непрочны!
Поднимались идти в столовую. Илья Исакович обнял обоих, он был уже чуть ниже Сони и заметно ниже Володи:
– Всё – так, мои родные. И может
Сделали шага три в обнимку, остановился:
– Но что меня в этом всём покоробило – это градоначальник Мейер. Не так меня удивили петербургские события, как генерал-майор Мейер. Всё-таки, если б это я был градоначальником, на таком высоком доверенном посту, – я бы стоял до последнего. А он так торопится. Некрасиво.
– Так вот это и показывает, папа, что их дело давно кончено. Они погибли!
344
Остатки думского Комитета или начатки нового правительства под напором публики отступили уже из вчерашней комнаты в следующую, внутреннюю: там, где вчера трое из Исполкома торговались с Милюковым, теперь сидели второстепенные лица, канцелярия, временно задержанные, вид охраны, – а думские лидеры стеснились в ещё меньшей комнатушке, и маячил у них тут ещё больший безпорядок, чем вчера: они разговаривали, ходили, хлопотали, совещались, и места не хватало никому.
А тут, в восьмом часу вечера, пришла опять делегация из Исполкома, уже только двое – Гиммер и Нахамкис.
Навстречу и думцы не пытались усаживать никакого подобия совещания, – а просто Милюков пошёл с ними двумя к небольшому столу в углу комнаты, там сели все рядом, лицом к стене, даже настольной лампы там не было, своими плечами они себе ж и загораживали верхний свет. Гиммер – посередине, а то б его и не видно было через плечи Нахамкиса.
Ещё двое Львовых – один благостный, другой мрачный верзила, пытались сделать вид, что они тоже участники совещания, присаживались где-то сзади за их спинами, но, посидев без внимания, не предназначаемые для разговора, – потом исчезли.
Т'aк ведь и не кончили вчера, и целый день не собрались, вот жизнь. А – чего вчера не кончили, вспомним?
Условия деятельности нового правительства уже утвердили…
Не совсем. На пленуме Совета добавлены некоторые изменения.
Ах вот как? (Пожалел Милюков, пожалел, что вчера не закончили, а всё из-за Гучкова.) Но так же тоже, товарищи, нельзя работать… А осталось нам согласовать встречную Декларацию Совета?
А вот, на двух листах бумаги вчерашние их попытки: один лист, крупный, неровно оборванный, принёс Нахамкис, и там один абзац от Гиммера, а наперёд сверху вставлен стрелкой снизу абзац от Нахамкиса, который должен стать первым. А на другом листе, у Милюкова, – абзац, который Милюков сам написал от имени Совета.
Стали теперь эти абзацы с двух листов смотреть и сочетать. И чего вчера не могли добрать измученные ночные головы, теперь видели глаза: ничего, кажется пойдёт. Гиммер писал, что нельзя допускать анархии и надо пресекать грабежи и врывания в частные квартиры, – так вашими устами и мёд пить. А Милюков писал об офицерах, кому дороги интересы свободы, и как ради успеха революционной борьбы надо забыть их несущественные проступки против демократии, и нельзя клеймить всю офицерскую корпорацию в целом. Что ж, достаточно оговорено насчёт революции и демократии, так что Исполкому приемлемо.
Пошутил Гиммер, что Павел Николаевич левеет и скоро будет рабочим депутатом.
Но Нахамкис – не шутил (хотя вообще, в революционной среде, он очень любил анекдоты). И больше всего не шутил в его новом абзаце, написанном разборчиво, чуть внаклон, крупно, как бы с плечами у многих букв. Этого абзаца Милюков вчера не видел, читал теперь в первый раз.
Говорилось там о новом правительстве очень отстранённо – вот, дескать, новая власть – объявляет, обязуется, некоторые реформы должны демократическими кругами приветствоваться (те самые, продиктованные Исполкомом), – и в той мере, в какой нарождающаяся власть будет действовать в направлении этих обязательств, – в той мере и демократия должна оказать ей свою поддержку.