Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2
Шрифт:
Вот это «в той мере» очень не понравилось Павлу Николаевичу: вчера, при наших обязательствах, вы обещали нам поддержку безусловную. А ваша вот – и условная, и очень уж сдержанная.
Нахамкис, и не волнуясь и не торопясь:
– То было вчера. С тех пор мы продумали. Выслушали мнение Совета…
Да, куй железо, пока горячо, надо было кончать вчера. Вчера они примирялись больше. А теперь Нахамкис был непреклонен.
Но опасался Милюков слишком торговаться, как бы не разрушить так трудно доставшуюся власть. Без Совета справиться с массами невозможно.
А
(Ах, Павел Николаевич и сам жалел.)
Выступил потому, что полное соглашение у нас вчера фактически состоялось, – а ждать невозможно.
А вот, Совет сегодня выдвинул новые условия.
Да какие же?
– Вот, – читал Нахамкис с другой бумажки, тоже неровной и мятой, запись во время пленума: – Правительство обязуется не пользоваться предлогом военных обстоятельств для промедления в осуществлении обещанных реформ.
Покрутил Милюков головой, губами, носом под круглыми очками:
– Ну, просто вы нас во всём подозреваете, в любой нечестности.
– Классовый инстинкт! – хихикнул Гиммер.
А Нахамкис дальше водил крупным пальцем по большим строчкам, ещё условие: декларацию Временного правительства должен подписать также и Родзянко.
– А это зачем? – искренно удивился Милюков и совсем не по-торговому на них посмотрел: – Ну зачем? Ну что такое Родзянко?
Навязывали ему наследственность от Думы и неповоротливость её.
Советские товарищи поняли этот вопрос, и даже были согласны, но… так решил Совет.
Заметил Гиммер, что Милюков уже начал сердиться, слишком много изменений. Сейчас одна неосторожность, Милюков прекратит переговоры, соглашение лопнет – и лопнет великий замысел навязать буржуазии безвластную власть. А сам Совет никак не способен создать аппарат управления, всё пойдёт прахом, и революция погибла.
И он забрал со стола перед Нахамкисом те четыре условия Совета, ещё оставалось два непрочитанных, какое имеет значение, что там накричат на безформенном Совете, это не были настоящие условия. Нахамкис как докладчик держался за ту бумажку, а Гиммер нисколько.
А обязательства правительства? Да, вчера согласованы, не будем к ним возвращаться.
Обрывок, на котором Нахамкис делал записи во время советского митинга вчера, был пока их наилучшей аутентичной записью. Ещё был листок, где Милюков для себя их вчера повторял, но сокращённо. Ещё был – отчётливый красивый список нового правительства, написанный Милюковым, – а перед ним красивая преамбула, что «Временный Комитет Государственной Думы при сочувствии населения и при содействии столичных войск достиг такой степени успеха над тёмными силами старого режима…» И Милюков очень опасался, что сейчас будут атаковать эту формулировку: а где тут Совет Рабочих Депутатов? а неужели вы сделали больше, чем столичный гарнизон? – и тогда опять спорить, и переписывать, и пропал весь эффект. Но, к его радости, – смолчали. А дальше стояло: «Общественный кабинет из лиц, заслуживших
– Так не забудем, Павел Николаевич, припишите сейчас своей рукой.
Очень не хотелось Милюкову, усами пошевелил:
– Совершенно излишнее недоверие.
И приписал, макая в тяжёлую чернильницу:
«Временное Правительство считает своим долгом присовокупить, что оно отнюдь не намерено воспользоваться военными обстоятельствами для промедления в осуществлении реформ».
– И мероприятий, – добавил Нахамкис.
– А – литературно это будет? Можно так выразиться? – реформ и мероприятий?
– Можно, – уверенно клал лапу на документ Нахамкис.
– Можно, – сказал Гиммер. – Мы все трое – писатели, и с достаточным опытом.
Вот и всё. Теперь собрать подписи всех министров – для торжественности, как клятву, и Родзянки тоже. Вот и всё. (Они все уже не видели, забыли, что этот документ начинался как объявление Думского Комитета – а теперь кончался от имени министров: неизвестно, что ж это и получалось.)
Но тоном необязательным, полуделовым, всё-таки Гиммер повторно укорил Милюкова:
– Хоть образ правления мы вам сняли, а зря вы, Павел Николаич, с монархией выскочили? Осеклись.
– Нисколько, – конечно возражал, конечно на своём Милюков.
– Да я вам скажу из своего опыта, – важничал Гиммер. – Вот сейчас, недавно, я выступал перед большой толпой. Встречали меня прекрасно, всё время одобрительные крики. Тем не менее потом стали выкрикивать насчёт династии – и уже совсем другим тоном. Это – вы их перебудоражили, Павел Николаич.
Правда, откуда же взялось? Ни вчера, ни позавчера об этом как будто никто и не вспоминал, никто и не кричал. Получалось, правда, так, что всё – от выступления Павла Николаевича? Но и нельзя зажмуривать глаза на будущее: без продолжения монархии не получить и нормального конституционного развития.
– Ну конечно, – предположил Милюков, – солдатам может показаться опасным возврат всякого царя. Как бы ближе к наказанию за восстание. Надо разъяснять, что это не так.
А Гиммер, во-первых, знал, что сейчас уже пишется ядовитая статья в завтрашние «Известия» против милюковского выступления. Во-вторых, он и сам не сконцентрировался на этом вопросе раньше, не придал такого важного значения: вопрос о реальной власти разрешался и независимо от судьбы Романовых. Да Совет был обезпечен от неожиданностей пунктом об Учредительном Собрании.
– Неужели вы надеетесь, – усмехнулся Гиммер, и худые щёки его втянулись, – что Учредительное Собрание оставит в России монархию? Да все ваши старания пойдут прахом всё равно…
Показалось, что Милюков как будто чуть надувается: приподнялись его щёки, усы:
– Учредительное Собрание может решить что угодно. Если оно выскажется против монархии – тогда я могу уйти. Сейчас же – я не могу уйти. Сейчас же, если меня не будет – то и правительства вообще не будет.
Посмотрел на Гиммера, посмотрел на Нахамкиса. Достаточно предупреждая.