Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2

Солженицын Александр Исаевич

И зазвенела с балкона смелая речь юношеским горлом к толпе, невозможная ещё сегодня утром:

– Бастилию берут не разумом, а порывом! Победоносный народ сбил цепи своей неволи! Злостное пренебрежение старого режима к священным интересам родины… Режим был весь пропитан прусскими идеалами… Но кучка негодяев, управлявшая Россией против России, – упала! Все живые силы страны присоединяются к революции! Начинается долгожданное обновление России!…

А власти – ничему не мешали! А полиции – как не было никакой, забилась куда-то в тёмный угол.

Из толпы, оборачиваясь, видела Соня через сплетение голых ветвей, как на балкончике их угловом, надев шубы, стояли

папа с мамой и смотрели сюда.

А папа – что-то же ещё знает, что-то расскажет!

Сказочный вечер! Нехотя расходились.

Соня бегом по лестнице, влетела в столовую, – верхнего света нет, ужин не накрывается, а мама при настольной лампе горячо разговаривает по телефону. А есть как хочется! Пошли с Володей в папин кабинет. Илья Исакович за большим письменным столом, лампа в белом матовом абажуре.

– Папа! Папа! Ну скажи сперва в трёх словах! А потом подробно.

Илья Исакович смотрел как бы с виноватым видом, за очками его, кажется, можно было увидеть по слезе:

– Слова отстают от чувств.

– Ну, а подробно??

– А что мы говорили, папа, а что? – ликовала Соня. – Николашка мечется в поезде! Ясно, что дни его сочтены. Теперь ясно, что в Пятом году царизму был нанесен смертельный удар, и эти 12 лет – только агония!

– Да дай же папе, – останавливал Володя.

Со своей обычной умеренностью в движениях, не потерянной и в такой великий день, ещё немного довернувшись к ним в своём поворотном кресле, держа пальцы в переплёте у брюшка, Илья Исакович вместо ликования сказал негромко:

– Теперь… теперь, дети… Надо напрячь всю волю, чтобы только не закружилась от радости голова. Теперь-то и начинается самое опасное.

– Что?? Почему? Да ты может быть не всё знаешь, папа? Ты бюллетень-то читал? Вот мы принесли… – Рванула бежать в коридор к пальто.

– Садись уж, садись, – усмехнулся Илья Исакович. – Я за четыре часа до вашего бюллетеня знал.

Сестра и брат сели на стулья, поближе.

Оказалось, что Илья Исакович уже с полудня заседал в военно-промышленном комитете. Председателя их, известного Парамонова, тучного, но подвижного промышленного туза, вызвали вместе с ростовским и нахичеванским городскими головами и с Зеелером от дона-кубанского Земгора – к градоначальнику генерал-майору Мейеру. Тем более военно-промышленный комитет продолжал заседать и обсуждать гадаемое. Часа через два вернулся к ним и громогласный Парамонов с новостями, кипучими решениями и таким видом, что приписывал себе чуть не всю ростовскую революцию и четвёртую часть петроградской.

Градоначальник Мейер, и прежде очень сочувственный к общественности, теперь открылся ей более чем благожелательно. Объявил, что это он сейчас добился от атамана Граббе разрешения на публикацию агентских телеграмм безо всяких изъятий. Уже с решительностью уверенный в бесповоротности событий (он только что вернулся из Петрограда и застал там начало волнений), он заверял, что и ни атаман, и ни начальник ростовского гарнизона не посмеют поддержать старую власть оружием. И признался буквально так:

– Тем и был тяжёл прежний государственный строй, что всякий работник на ниве общественности не мог выступать и действовать открыто, не надевая маски так называемой лояльности перед правительством. Маска была условием работы. И я рад теперь её снять. Я и прежде делал всё что мог для облегчения участи борцов за народные интересы, вы помните.

Четверо деятелей в ответ попросили посовещаться полчаса без Мейера. И затем выставили ему условия. Освободить заключённых по политическим и религиозным мотивам. (Тотчас же. Их оказалось трое). Свободные собрания без контроля властей. (Разрешил). Согласны принять на себя тяжёлую и ответственную задачу сформирования Гражданского комитета в Ростове, но только если местная власть будет беспрекословно выполнять все постановления комитета. (Градоначальник

принял). Таким образом почта, телеграф, телефон и железные дороги перейдут под контроль Гражданского комитета. (Согласен). А не помешает ли охранное отделение? (Нет, ротмистр Пожога – в тифу и в бреду). Немедленно закрыть или хотя бы взять под строгую цензуру черносотенный «Ростовский листок», чтоб не допустить агитацию за прежний строй. (Гражданской цензуры у нас не существует, но для этого случая – согласен). А как отнесутся власти к возможному уличному выступлению черносотенцев? поможет ли власть обезвредить их выступления против нового строя? Мейер обещал, что не допустит манифестаций с царскими портретами и прочих провокационных. И тут же при них распорядился полицеймейстеру: не препятствовать никаким манифестациям, кроме монархических, терпеливо относиться к выражению чувств народной радости, даже если они будут враждебны к чинам полиции. Объяснять, что полиция и раньше служила населению и сейчас не пойдёт против воли народа.

И ещё добился Парамонов: получить копии всех петроградских телеграмм, чтобы лично проверить, не утаит ли какую военная цензура.

И – разъехались все четверо по местам, готовить Гражданский комитет. А заседать он будет в особняке Мелконовых-Езековых на Пушкинской, куда и вернулся Парамонов к своему военно-промышленному комитету. Между прочим, среди самых последних телеграмм оказалось воззвание Совета съездов промышленности и торговли: эта головка промышленников и купцов призывала все биржевые комитеты, купеческие общества – забыть о всякой социальной розни и сплотиться вокруг думского Комитета. И Илья Исакович, съездив потом в биржевой комитет, участвовал в составлении от него телеграммы Родзянке: восторженно приветствуя в вашем лице… положим все свои силы на устроение нашего отечества.

– Так всё великолепно, папа! Ты ж этого и хочешь! И – за один день сломились все барьеры тирании! – как они оказались непрочны!

Поднимались идти в столовую. Илья Исакович обнял обоих, он был уже чуть ниже Сони и заметно ниже Володи:

– Всё – так, мои родные. И может быть – это и есть великое начало. Но революции имеют коварное свойство раскатываться.

Сделали шага три в обнимку, остановился:

– Но что меня в этом всём покоробило – это градоначальник Мейер. Не так меня удивили петербургские события, как генерал-майор Мейер. Всё-таки если б это я был градоначальником, на таком высоком доверенном посту, – я бы стоял до последнего. А он так торопится. Некрасиво.

– Так вот это и показывает, папа, что их дело давно кончено. Они погибли!

344

Остатки думского Комитета или начатки нового правительства под напором публики отступили уже из вчерашней комнаты в следующую, внутреннюю: там, где вчера трое из Совета торговались с Милюковым, теперь сидели второстепенные лица, канцелярия, временно задержанные, вид охраны, – а думские лидеры стеснились в ещё меньшей комнатушке, и маячил у них тут ещё больший беспорядок, чем вчера: они разговаривали, ходили, хлопотали, совещались, и места не хватало никому.

А тут, в восьмом часу вечера, пришла опять делегация из Совета, уже не четверо, а только двое – Гиммер и Нахамкис.

Навстречу и думцы не пытались усаживать никакого подобия совещания, – а просто Милюков пошёл с ними двумя к небольшому столу в углу комнаты, там сели все рядом, лицом к стене, даже настольной лампы там не было, своими плечами они себе ж и загораживали верхний свет. Гиммер – посередине, а то б его и не видно было через плечи Нахамкиса.

Ещё двое Львовых – один благостный, другой мрачный верзила, пытались сделать вид, что они тоже участники совещания, присаживались где-то сзади за их спинами, но посидев без внимания, не предназначаемые для разговора, – потом исчезли.