Красные бригады. Итальянская история
Шрифт:
Вы это сделали?
Да.
Они сказали, что это был Галлинари?
Нет. Я не собиралась позволять кому-то другому делать это. Это было ужасное испытание, шрам от которого остался на всю жизнь.
Все
Потому что Просперо всегда видел, как и все мы, политический аспект. И в этом то, что я добавляю сейчас, ничего не меняет. Я говорю об этом впервые, я никогда не делал этого даже с товарищами. Это не наш обычай. Но в этот раз все по-другому, мне не кажется честным оставлять бремя на других на неопределенное время, даже если с политической и судебной точки зрения это не имеет значения. Когда я решил проделать с вами эту работу по годам вооруженной борьбы, я также решил больше не молчать, а взять на себя ответственность, не оставляя, не скажу темных мест, но и не тени. Товарищи с чистыми руками... им повезло, что все сошло с рук. Я больше уважаю тех, кто взял на себя ответственность ранить, когда было решено ранить, убить, когда было решено убить, жесты ведения войны, но и бремя, от которого не избавиться до конца жизни. И хорошо, что это так.
Для тебя это так!
Ты хочешь, чтобы это не оставило на мне шрамов? Я ношу это на себе, и я также претендую на это, это принадлежит мне наравне со всем остальным. Мы говорим об этом, потому что это касается Моро, но что вы думаете, другим тоже было тяжело снимать на улице Фани. Для меня это было хуже, потому что я знал Моро, я провел пятьдесят пять дней взаперти с ним..... Агенты конвоя никогда не видели их лиц. Говорят, что можно вынести смерть безликого врага, кто знает, правда ли это.
Даже если это правда, это неправильно.
Это была война. Если бы это было возможно, если бы была открыта хоть одна щель, мы бы пощадили Моро. Я в мире с этим человеком.
А вы смирились со всем этим?
У меня нет сожалений, я не забываю. Я не забываю, что многие товарищи тоже погибли. То, что я вышел живым, — это случайность, я поставил свою смерть на счет, подобный тому, который мы давали другим. Я ни на кого не возлагал ответственности, которую не взял на себя. Может быть, это звучит не так много, но это помогает в истории, когда счета у всех в минусе.
Вы остались с ним наедине в то утро?
Там были товарищи, которые его охраняли.
Это произошло в гараже?
Да.
Девять выстрелов с глушителем, два без... А если бы кто-то вошел?
Мы были в гараже машины Лауретты. Было темно. Моро был в машине. Мы проверили, что никто не спускается
В предложении написано, что два — без глушителей.
Все девять с глушителями. Вы снова открываете ужасную рану, Карла.
Каким маршрутом вы добрались до Виа Каэтани?
По Маглиане. Товарищи проверили, что маршрут и место, где мы хотим припарковать «Рено», свободны. Может быть, это я за рулем красного «Рено», я не уверен, в моей памяти операция закончилась в гараже. Бремя лежит на мне, Иф.
Вы не против поговорить об этом?
Видите ли, я могу делать это более объективно, чем другие. Я думаю, это потому, что я ничего не ищу. Я уже отсидел тринадцать лет в тюрьме, я считаю, что амнистия должна освободить всех товарищей в тюрьме или за границей. Но если ее не будет, я сделаю все остальное. Есть кое-что похуже, чем сидеть в тюрьме.
Что хуже?
Потерять свою идентичность, отрицать то, чем был, бороться за то, чтобы казаться не тем, кем был.
Глава шестая. Похищение Моро: никогда мы не были так сильны, никогда не были так слабы
В 1978 году похищение и убийство Моро стало поворотным моментом не только в стране, но и в вашей стоне. Давайте попробуем определить его. Не заметили ли вы, прежде всего, некоторые ошибки в прогнозах: одна — о возможности переговоров, другая — о PCI?
Слово «переговоры» заставляет меня содрогнуться. Оно стало синонимом «уступки», оно предвосхищает торжественное «non possumus», оно закрывает любую возможность рассуждения. Мы — я повторяю — не хотели и не вели переговоров о каком-либо институциональном признании. Как мы могли просить лицензию на легитимность у государства, с которым мы боролись? Это никогда не было вопросом.
Давайте не будем играть словами. По вашим словам, чтобы спасти Моро, достаточно было, чтобы кто-то «из государства» признал: да, в Италии есть политические заключенные, значит, есть политический субъект, с которым мы должны говорить. Разве это не «признание»?
Это было бы признанием положения дел, не более того, и признанием того, «как выйти из него» другим путем, кроме войны. С того момента, как они сказали бы, особенно коммунистическая сторона: «Давайте остановимся, давайте рассуждать», это была бы другая история.