Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая

Знаменский Анатолий Дмитриевич

Горбунов мчался следом за тачанками, а тачанки шли, что называется, впритирку за кавалерией. И вот в виду встречных всадников почувствовался сбой впереди, возникло какое-то смущение, испуг... Дрогнули, кажется, передовые всадники прославленных дивизий Качалова и Медведева и стали отходить, отплывать на обе стороны, делясь на два вялых, испуганных крыла. Бежали к чахлым камышовым гривам, теснились к мерзлым окраинцам озер. И страшной была эта сумятица поражения, замирало сердце от предчувствия страха, но властная сила атаки продолжала втягивать

Горбунова и Федорова глубже, к самой сердцевине боя.

Мироновская конница распалась, последние всадники уходили влево и вправо... Был текучий, неуловимый миг, когда Федоров выпалил из ракетницы и остановил коня.

Уже близок был грохот копыт чужой встречной лавы, уже доносились дикие вопли и крики, гиканье и свист идущих в рубку сотен. Уже можно было различить за триста — четыреста шагов запененные морды лошадей, растрепанность грив, мелькание лиц с распяленными, орущими ртами:

— Ура-а-а-а...

— Ага-а, дрог-ну-ли прок-ля-тыи христо-про-давцы, пошли врас-сып-ну-ю, мать в-вашу!.. Р-р-руби!

Орали бородатые урядники и вахмистры, прикрывавшие собой вторую, сплошь офицерскую лаву. Вставали на стременах, опуская правые руки с клинками к лампасу для «затека», тяжести скорого удара. И, подчиняясь некоему закону сходящихся лав, клином шли в образуемый красными разрыв...

Но именно в этот момент, в доли минуты, привычно развернулись тачанки красных! Левые пристяжные, хрипя, осаживаясь, чуть ли не ломая дышла, коренники с ржанием и фырканьем забирали влево, правых пристяжных секли кнутами, чтобы не унять скорости в развороте...

Скакавший рядом с командиром дивизиона Горбунов видел с высоты седла своими глазами всю эту удивительную и страшную операцию пулеметных тачанок.

Они отработали маневр образцово, как понял он, потому что все встали в прямую линию, колесо к колесу, выставив навстречу атакующей вражьей коннице тупые стволы пулеметов. Пулеметчики сгорбились за щитками и сжали ручки затыльников, и Федоров подал в нужный момент команду «огонь». И грянул гром небесный: конница генерала Барбовича попала в шквал шестислойного пулеметного огня.

Первые же очереди пулеметов срезали начисто передние линии атакующих. Кони падали, летели через головы, растягивались намертво в полете, всадники то никли в седлах, то вскидывали руки и картинно, как в дурном сие, вылетали из седел, пропадали внизу, в густой и уже кровавой пыли. А сзади напирали новые ряды обреченных на смерть.

Это было невероятное, ужасающее зрелище. Ничего похожего не приходилось видеть Горбунову за два года войны в Таврических степях. Не слышал подобного он и от старых конников — это был новый маневр Миронова, продуманный еще на Днепре, на марше через Сиваш, а может быть, и раньше. Была задача: уберечь в бою красных казаков всех до единого, а белых разгромить наголову... Горбунов вспомнил небрежно сказанную Мироновым злую фразу: «Чуют большую кровь, сволочи!..» и понял настроение, с которым она была сказана: смертью наказать

безумие этой последней атаки белых!

Пулеметы еще били по клубящейся пыли, хлестали огнем по бьющейся в смертной агонии чужой конной массе, когда из недалеких тылов, слева, при ясном солнце замелькали широкие красные полотнища 21-й дивизии Лысенко, идущей в атаку во главе с самим командармом. А от камышей, из болотной зыби, будто восставшие из мертвых, разворачивались эскадроны Блиновской. С гиканьем и криками, коршунами кидались в погоню за уцелевшими белыми всадниками.

Сколько времени продолжалось все это — пять, десять минут? Или, может быть, целый час?

Отстрелявшись, тачанки стали но одной разворачиваться и переходить на преследование врага. Федоров сказал Горбунову:

— Спасибо, товарищ член Реввоенсовета, за душевную поддержку... Потому как за ворот прямо жар сыпался, когда лицом к лицу мы с ими вышли, да! Ну вот, и все дела! Теперь, думаю, тут ничего занимательного не будет, можете с адъютантом ехать к товарищу Миронову, вон туда... — и показал с седла в направлении пологих курганов, где еще мелькали маленькие фигурки красных кубанцев.

— Теперь, считаете, там будет главное? — не скрыл усмешки бородатый юноша Горбунов, понимая, что все главное в этом сражении уже совершилось только что, на его глазах.

— Командарм приказал: как, говорит, отработаешь свое, так отпусти товарища комиссара ко мне. Я, мол, далеко зарываться в атаке не буду, вернусь...

— Так и сказал? Значит, был уверен в успехе?

Федоров не ответил на вопрос, только засмеялся зубасто и как-то освобожденно, сбрасывая с души последнее волнение боя. После некоторого молчания разъяснил:

— Никто не знал ведь про эту уловку, товарищ комиссар. Мы разворот с тачанками отработали давно, а для чего и сами не знали! И начдивы, сами знаете, разъяснения получили за час до атаки, — такой вот командарм, шпионам около него делать нечего..,

— Это и я заметил, — кивнул Горбунов, не переставая удивляться тому, что произошло на его глазах полчаса тому назад.

Когда Горбунов с ординарцем прибыли в тылы 21-й дивизии, Миронов уже возвратился из боя и рассматривал в бинокль широкую равнину, на которой все еще перекипали мелкие схватки с уцелевшими врангелевцами. Рядом спешенный держал коня в короткой узде Михаил Лысенко.

Горбунов заметил, что начдив кубанской с восторгом и благодарностью следит за командармом и как будто ждет каких-то слов-приказаний. Он готов был теперь броситься в любое пекло, ведь, и правда, в этом страшном бою он не потерял пока ни одного бойца!

Миронов, бледный от волнения, коротко взглянул на подъехавшего Горбунова и оборотился к Лысенко:

— Ну, Миша, теперь давай. За тобою дело. Выводи остальные бригады из засады и — гуляй, казак, до самого Джанкоя! Может, и самого Врангеля прищучишь где-нибудь на путях: он-то еще победных реляций ждет от Барбовича. Иди!