Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая
Шрифт:
Вечеринка расстроилась.
Через несколько дней — Изварин еще не успел вернуться — из оперативных сводок стало известно, что Воронежская ЧК арестовала бывшего политического провокатора и агента корпуса жандармов Мусиенко, сумевшего длительное время скрываться в обличье ответорганизатора Гражданупра, то есть в высшем политоргане Южного фронта.
Сырцов, конечно, не застрелился.
Известие было сногсшибательным само по себе, но действовало на людей по-разному. Если комиссар Ефремов, много претерпевший от Сырцова — Мосина в Воронеже и Курске, ходил взъерошенный и готовый вспыхнуть спичкой, а Скалов и Зайцев, наоборот, замкнулись и стали без меры подозрительны,
Человек резкий и взрывчатый, которого обычно мучило и угнетало непонятное и необъяснимое действие вышестоящих органов или должностных лиц или столь же нелепое стечение обстоятельств, вызванное чьим-то произволом, сразу же обнаруживал необходимое самообладание, как только проникался пониманием внутренних причин или скрытой подоплеки вопроса.
Просто опасность таилась повсюду, враг выглядывал из каждой (цели, веры, по сути, как бы не было никому, и в то же время такая вера была повсюду, снизу доверху. Такова логика этой жизни и этой борьбы!
Сколько подводных камней и железных надолб-спотыкачей подстерегают нас на том единственно правильном пути, который очевиден всем честным людям, но по которому тем не менее невозможно ступить и шагу, если не знать заранее о возможных засадах и провокациях! Решения, принимаемые тобой в военно-полевых условиях, иной раз на виду у противника, выходит, не годятся в нынешних сложностях, во взаимоотношениях с людьми, которые не всегда доброжелательны, с высшими штабами, с Реввоенсоветом Республики, который почему-то не понимает очевидных вещей и открыто не доверяет ему, Миронову. Все окружающие люди доверяют, убедились в его преданности, а Реввоенсовет пока что не убедился! Или даже наоборот: убежден в обратном! Все до предела осложняется в этой борьбе идей, масс, личностей и многих не выходящих на поверхность, трижды замаскированных тенденций и даже претензий и амбиций...
Миронов много раздумывал в эти дни и, возможно, поэтому сравнительно спокойно, запрятав недоумение и обиду подальше, воспринял новый приказ Реввоенсовета фронта: передислоцировать формируемый корпус еще раз, глубже в тыл, на север Пензенской губернии.
Когда начальник связи принес свежую директиву, удивились ей более всего сами политработники Скалов и Ефремов. Миронов же только пожал плечами и сказал хмуро:
— Ну что же, в Индию так в Индию, донцам и это не в удивление! — и попросил комиссаров пройти по ротам и батальонам, разъяснить бойцам новый приказ.
— При чем тут Индия? — холодно спросил Скалов. Он понимал обычно Миронова с полуслова, а тут вдруг не понял,
— Был такой нелепый поход, при императоре Павле Первом, я же на днях вроде рассказывал об этом.
— Ну, здесь же не Индия, а боевой приказ! — заметил Скалов. — Откровенно говоря, не понимаю я вас...
— Я тоже многое перестал понимать, — с некоторым вызовом сказал Миронов.
3
О, богоспасаемый уездный град Саранск!
Никто бы не мог толково объяснять и рассудить, в самом деле, почему товарищ Троцкий «рассудку вопреки, наперекор стихиям» избрал самолично отдаленный этот городишко, посреди чахлых ельников и великого российского бездорожья поставленный, местом окончательного формирования Донского корпуса? Может, потому только, что здесь некогда жарким костром бушевало Разинское восстание и поблизости, в Темникове, сожгли старицу Алену, водившую казацкие и мордовские полки по-над Волгой? Или потому, что не миновал этой округи и другой великий донец, «осударь Петр Третий», он же Емелька Пугачев?
Молодой и дотошный комиссар Ефремов по
Но бывало и другое в Саранске. В те же примерно годы здешний дотошный кузнец Севастьяныч с подьячим Сенькой Кононовым смастерили будто бы подъемные крылья, а точнее, летак-самолет из тонких еловых дранок, обтянутых бычьими пузырями, ради того, чтобы из этого скучного места, где жить и терпеть невмоготу, к небу подняться, ближе к солнцу. И ведь летали, окаянные, взобравшись с теми крылами на пожарную каланчу. Изумляли и булгачили здешний темный народ.
Говорилось в книге: когда снесло летак по ветру и посадило Сеньку Кононова прямо посреди базарной площади, то бежали отовсюду горожане — кто с топором, кто с вилами, кто и с дрекольем — бить нечистую силу. Сбились орущей толпой и непременно убили бы, если бы ушлый саранский подьячий по знал вещего слова. Уже и вилы-рогатины занес над ним какой-то сосед, и смерть полыхнула чернотой в отважные очи, но в смертную минуту сообразил бедняга крикнуть устрашающе: «Слово и дело — государево!» и отхлынула толпа, опамятовалась. Пригрезился каждому вдруг высочайший кнут по нижайшему мосту... То-то разумный народец у нас кругом!
Но сказы — сказами, а жизнь — жизнью. Пока ехали в эшелонах, тянулись в эту затерянную в лесах Мордовию, удавалось Миронову коротать вечера и дни, убивать в заботах о довольствии и самочувствии красноармейцев и неизбежных стычках с попутными начальниками и стрелочниками разных мастей. Вечерами слушали чтение комиссара Ефремова, обдумывали последние оперативные сводки, слушали казачьи глухие песни из соседнего вагона перед сном. Но вот заскрипели тормозами вагоны, звякнули буфера, вывалились красноармейцы из осточертевших, тряских вагонов, провонявших едким мужским потом, застукотели копыта изнудившихся лошадей по дощатым трапам. Заголосили взводные, и тут стало ясно командующему, что недаром заслали корпус в такую глушь и такую даль, — ждала тут всех большая перемена судьбы. И вместилась эта перемена целиком в телеграфную новость на станции: председатель Донбюро товарищ Сырцов, временно заменяющий самого Блохина, не утвердил кандидатуру Ефремова в корпус, а присылает на эту работу политотдел в полном составе из числа Хоперского ревкома с Виталием Лариным во главе, а комиссаром — Рогачева из Котельникова, которого сам Ленин как-то отчитывал по телеграфу... Они-то и встречали в Саранске прибывшие эшелоны, помогали квартирьерам. По уставу доложились Миронову, Булаткину и Скалову...
— Думаем, сразу — митинг на площади, — сказал маленький, губастый Ларин, которого Миронов встречал еще в Урюпинской. — Все готово, товарищи, и даже гражданское население созвано на митинг. Вас ждали!
Миронов хмуро и с непониманием посматривал на Скалова, высшего партийного представителя. Насчет срочного митинга высказался откровенно:
— Я думал для начала расквартировать людей и дать хороший обед, а потом уж переходить к речам и приветствиям. Маршрут ведь был длинный, утомительный.