Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая
Шрифт:
— Вы писатель Серафимович?
— Да. Что случилось?
— Кремль только что взят юнкерами. Ваш сын вместе с другими пленниками поставлен под расстрел.
— Но... как же? Кто вы, откуда говорите?!
— Мне удалось его вывести, он жив. Но тут другая опасность: нас чуть не разорвали дворцовые служители, челядь... Кричат: большевиков покрываю! Грозят, но я употреблю все усилия...
— Кто вы?
— Я офицер. Жил когда-то на Дону...
— Я сейчас приеду... — заметался Серафимович.
— Боже вас сохрани, только испортите дело! Ждите вас где-нибудь у Кремля, нам потребуется убежище.
В
Между прочим, за несколько минут до избиения Анатолий увидел среди карателей сына директора гимназии Адольфа, на год раньше окончившего гимназию и теперь произведенного в офицеры.
— Подтвердите, что я гимназист из гимназии Адольфа, — попросил Анатолий. Гимназия была известная, учились в ней больше дети состоятельных граждан. Бывший сотоварищ по спортивным играм и библиотеке повернулся к юнкерам и сказал с мужественным хладнокровием:
— Этого... первым надо расстрелять: он большевик, и отец его большевик.
Хорошо, что юнкера не поставили сына перед строем, а просто оттеснили в толпу избиваемых...
После, когда повстречались, Серафимович почти не узнал сына: чужое, отстраненное лицо, чужие глаза, рассказывает обо всем спокойно-равнодушно, глуховатым голосом смертника, темно усмехаясь...
Такие петли вязала их жизнь с самого начала революции. А теперь вот о нем никаких вестей...
Вот уже и середина августа, по вечерам прохладно, от речки тянет сквознячком осени, после ильина дня нельзя купаться, на старых липах и березках уже проскальзывает первый желтый лист. Эти дни — прекрасное время для работы, но пьеса почти не продвигается, тусклое какое-то состояние, право... Предчувствия давят на сердце.
И не спится. Ни днем ни ночью нет забвения.
...Однажды в распахнутое окно к Серафимовичу кто-то бросил маленький сосновый сучок, обернутый листком бумаги; оказалось, записка: «М. Г.! (Милостивый государь) не сможете ли разделить скуку одного праздноотдыхающего старца? Очень хотел бы с вами познакомиться лично, так как читал ваши книги. С почтением, искренне ваш К. Т.»
Серафимович подивился шутливости приглашения и выглянул за окно. Внизу терпеливо стоял с поднятой головой в шляпе-канотье сухонький, седенький старичок профессорского вида, с тросточкой, в просторной дачной блузе и парусиновых брюках. Стоял и смотрел в окно Серафимовича с простодушием шалившего мальчугана, и только седая длинная бородка лопаточкой да трость, отставленная упором в сторонку, удостоверяли почтенный возраст шутника. Глаза, впрочем, молодо усмехались сквозь прищур.
— Простите, что побеспокоил вас, возможно, в рабочие часы, но... узнал, что вы здесь и не стал ждать! Спускайтесь, пожалуйста, на землю, пользуйтесь тем, что хоть погода стоит превосходная, право!
Старичок снял шляпу-канотье и картинно отвел руку со шляпой, как бы приглашая входить в его обширные апартаменты. Под шляпой обнаружились еще здоровые, упругие волосы на прямой пробор (не то, что у Серафимовича!). Серафимович тоскливо провел
— Профессор Тимирязев. Прошу любить, как говорят, и жаловать, — представился веселый старик.
Серафимович смутился и прижал руку к груди. Шутливость мгновенно оставила его, пришлось чинно пожать руку и тоже отрекомендоваться.
— Ну и слава богу! — весело заговорил Тимирязев, не желая менять уже избранного им беспечно-веселого настроения и общения на этом курортном досуге, среди высоких сосен и белых колонн усадьбы. — И слава богу, что вы тоже простой и милый в обхождении! А то прямо беда, одни служебные лица и курьеры! Курьеры, курьеры, сорок тысяч одних курьеров, не правда ли?
Серафимович сразу освоился с ученым человеком, почетным членом Российской Академии наук, а также Оксфорда и Кембриджа и вдруг заразился его настроением, веселостью:
— Простите, профессор, а что вы сего дня изволили... есть за обедом? — спросил, смеясь.
— Как то есть? Каков был паек, вы хотите сказать? Но вполне, знаете, приличный паек: какое-то молоко, хлеб, даже рыбка с жареной картошкой. А что? По-моему, неплохо, по нынешним-то временам?
— Вот и я думаю, профессор: кормят здесь прилично, забота проявляется отменная, только работай! И люди, как правило, забывают про отдых. Но тут один пансионер, знаете, заскулил по английским сандвичам и гамбургским бифштексам — так странно!
На Тимирязева это не произвело никакого впечатления. Только пожал плечами:
— Кому — что. Мне, например, вот осень на пятки наступает — в прямом и переносном смысле. Все тревожусь: а вдруг дожди? Кашель пойдет, никаким пледом шотландским не укроешься... Но пока погодка держится на славу! — он оглядел голубой свод над верхушками сосен. — Пойдемте, Александр Серафимович, к реке, там такая красота!
Сразу же возникло то взаимодоверие и заинтересованность в общении, когда люди в два-три часа становятся не только добрыми знакомыми, но старыми друзьями до скончания века. Ученый Тимирязев тут же узнал, между прочим, что его книга «Жизнь растений», читанная в юности студентом Поповым, уроженцем станицы Курмоярской на Дону, произвела на студента не только огромное впечатление, но учинила переворот в духовном сознании, освободила от религиозности и некой душевной замкнутости, толкнула к действию. С другой стороны, Серафимович узнал, что после Февральской революции, на выборах в Учредительное собрание, престарелый ученый Тимирязев голосовал по пятому списку, то есть за большевиков, за что и подвергся клевете и гонениям со стороны коллег! Точно так же, представьте, как и Серафимович в свое время...
Серафимовичу было приятно также услышать, что профессор заинтересовался ого работой еще году в девятьсот шестом, после памятных событий на Пресне, помнит до сих пор сюжетную канву романа «Город в степи» — а это немаловажно, если прошло уже порядочно времени после чтения, — ну и, разумеется, хорошо знает его великолепный рассказ «Пески», за который сам Толстой поставил молодому тогда литератору оценку пять...
Сближала их общая работа, общая цель и общая же тревога за судьбу своего парода, потому что революция была еще в самом начале, испытаниям и бедствиям людским еще не виделось конца.