Красные и белые. На краю океана
Шрифт:
>— Чем больше тебя узнаю, Иосиф, тем меньше понимаю: хочешь обижайся, хочешь нет, а с двойным смыслом ты человек,— сказал Южаков.
— Алексей Иванович, нельзя же так! — вмешался в разговор Щербинин.
— Что нельзя?
•— Бросаться походя политическими обвинениями...
— Я его извиняю, он погорячился, а сгоряча родного отца обидишь,— сказал Индирский.
Он вернулся к себе, не раздеваясь лег на диван, положил под голову руки. «Я не принадлежу к руководителям высшего типа, слишком незначительна история революции на краю океана. Мне не дорваться
Хотя его постоянно угнетало сознание собственной второсортности, завистливая надежда жила в сердце. Он был убежден, что в жизни преуспевают лишь те, кто не признает никаких моральных препон. «Морально все, что помогает продвижению по лестнице успеха. Маленький человек неожиданно может стать у кормила власти, потому что неожиданность — самая мощная прислужница замысла. Надо только приспосабливаться к обстоятельствам и не быть чересчур прямолинейным, политика не терпит прямых линий, откровенных поступков. Я должен как можно больше желать, ибо желание — мать мысли и действия. Ненависть — тоже только желание убрать все лишнее с пути, а зависть — великолепное желание управиться со своими соперниками»,— рассуждал Индирский, перенося свои личные убеждения на всех людей.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Донауров стоял перед Феоной, страшась заглянуть в ее глаза... Он только что сообщил о приговоре трибунала —расстрелять полковника Широкого, Никифора Тюмтюмова, Ивана и Софрона Сивцовых, Каролину Буш. Одного Бореньку Соловьева приговорили к пяти годам тюрьмы.
Феону ошеломил приговор трибунала. Андрей пожалел, что сказал о нем, и на цыпочках вышел из спальни, Феона села на кушетку, уронила на колени обессилевшие руки.
— Боже мой! Партизаны освободили меня, Андрея, Дугласа Блейда. Так, думала я, они освободят и других.
Феона понимала только одно: безоблачная жизнь кончилась. Теперь, если в Охотск придет отряд Елагина, то учинит расправу над партизанами. Мысль о возможности победы елагинцев вызывала страх; сердцем Феона сочувствовала любому страданию. Она всегда испытывала жгучую жалость не только к попавшим в беду людям, но и к больным животным, и к раненым птицам, переживала несчастье других, как собственное, и сочувствие ее было искренним.
«Я жила одной любовью, и счастье любви заменяло смысл самой жизни. Я и сейчас думаю: счастье любви—это чудо, икра-сота его в том, что не знаешь, из чего же оно состоит. Из поступков ли, из слов ли любимого, из твоего ли желания уступать ему во всем?..»
Предчувствие непонятной, неотвратимой опасности сплеснуло ее сердце. Она накинула на плечи шубку, выглянула на улицу. В сумерках стены храма Преображения казались высечен-
ными из алебастра, колокольный звон мягко струился над Побережьем.
Феона вошла в переполненный храм. Темные лики скорбно взирали на молящихся, потрескивали свечи, синий дым ладана покачивался в воздухе. Феона не узнала отца: в серебряной ризе с золотыми крестиками, он почудился ей совершенно иным, новым и как бы чужим, и только голос, грудной, глубокий, был родным и любимым.
Она сперва прислушалась
Вечером Феона спросила отца:
— Почему ты стал молиться за.безбожника?
— Народ во здравие Ильи Петровича молебен заказал, якуты с тунгусами особливо просили, я многие лета и провозгласил,— ответил отец Поликарп.
— За какие такие добродетели?
— За новые цены на пушнину. Что поделаешь: поп — слуга господен. — Отец Поликарп в раздумье поласкал свою бороду.— Меха бы надо проверить да в амбаре заодно прибрать. Займись-ка этим, Феона!
Прилив взломал припай, береговой ветер угнал льды, мир сразу стал необъятным, веселым и синим, блеск моря и неба сливался с сиреневой дымкой сопок.
На берегу не суетились люди, как в пору рунного хода сельди, но напряженное ожидание чувствовалось во всем. Наступили самые золотые дни, а нынче наверняка упустишь дорогие мгновения рунного хода. Заботы рыбаков не волновали Донау-рова. Он шагал по сырому песку, подставлял лицо соленым брызгам, испытывая радость от хорошего майского дня.
Феона перебирала в амбаре связки песцовых и беличьих шкурок. При виде Андрея ее глаза просияли, но она не позволила ему приблизиться.
— Я воняю рыбьим жиром. — Она отступала в угол и взмахивала- руками, отгоняя Андрея.
– — Зачем тут хранится Мамонтова кость? — спросил Андрей, с трудом приподнимая трехаршинный бивень.
— Подарили... Нам.иногда живых мамонтов дарят...
Феона хотя и шутила о живых мамонтах, но таежные жители действительно щедро одаривали священнослужителей. Охотский храм Преображения был единственным на тысячи верст Побережья, а отец Поликарп — особенно чтимым священником: его знание народных нужд, посильная помощь ценились охотскими жителями. Отца Поликарпа одаривали не только мамон-
товой костью и пушниной, но и оленями; животные становились священными, содержались у даривших, и приплод от них считался собственностью церкви.
Отец Поликарп из храма, Андрей с радиостанции пришли на обед одновременно.
— Сказывают, передаешь какие-то воззвания в Америку и Японию. Это что, манифесты собственного сочинения? — спросил отец Поликарп.
— Воззвания Москвы да еще иркутского ревкома я принял и передал. Если любопытствуете, то, пожалуйста, вот! — Андрей выложил на стол листок.
— Любопытствую, любопытствую! — Отец Поликарп взял заскорузлыми пальцами лист, прочел вслух: — «Груды костей и пепла, дым пожаров, море рабочей и крестьянской крови — вот та дорога, по которой прошли в Сибирь объединенная буржуазия и ее наемники...» Это кто к кому обращается?
— Рабочие Сибири к рабочим Америки...
— Дойдет ли слово сие до простого американца?
— С американской радиостанцией на Аляске у нас связь.
— Связь-то связью, а передают ли там такие воззвания?