Красные облака
Шрифт:
Домой оно, конечно, веселее лететь.
Только в это время: "Тью! Тью! Тью!" – пули засвистели. Поняли фашисты, что уходит от них "колбаса". Рассердились. Как же так: в гости прилетал и "здрасте" не сказал, назад летит – "прощай" не говорит…
Такую стрельбу открыли! Из винтовок, из автоматов!
Корзину в двух местах прострелили.
А потом – "пш-ш-ш!" – угадали всё-таки. Оболочку аэростата пуля пробила. Газ выходить начал. Даже простым глазом видно, как он идёт: тоненькой белой струйкой.
– Н-да… – вздохнул наблюдатель. – Пальцем не заткнёшь… Опускаемся. Вот незадача!
И тут, то ли случайно, то ли специально, наши артиллеристы открыли огонь из тяжёлых орудий.
"Ух! Ух!" – рвутся снаряды. И всё позади аэростата. Взрывные волны вверх летят – раз, два, три, – подталкивают "колбасу": "Вперёд! Вперёд!"
А может, это и не от снарядов вовсе. Может, ветер помогает: "Вперёд! Вперёд!" Ветер-то ведь тоже наш, балтийский!
Корзина из стороны в сторону болтается. Наблюдатель катается по дну от стенки к стенке.
Наконец на ноги встал. Выглянул за борт корзины:
– Садимся!…
И верно – сел.
На Охте.
На крышу одного из домов.
Прохоров-безымянный
Наверное, он знал, как его зовут. Просто забыл.
Маленький ещё.
Такой маленький, что не было ему никакого дела ни до войны, ни до бомбёжек. Знал он только самое главное: есть у него мама. Добрая, весёлая мама.
Иногда он долго-долго сидел один. Закутанный, обвязанный тёплым платком, с валенками на ногах… Сидел на широкой маминой кровати и ждал.
Даже если мама не приходила очень долго, он не плакал. Во-первых, каким бы он ни был маленьким, он был мужчиной. Во-вторых, что толку плакать, если всё равно никто тебя не услышит, не погладит по голове. Как мама.
В комнате было холодно. С каждым днём она становилась просторнее. Раньше, он помнил, у стенки стоял большой шкаф и было много стульев. Потом появилась маленькая круглая печка. Встала посреди комнаты и протянула чёрную трубу прямо в окошко. В печке затрещали сухие доски, заиграл жёлтенький огонёк. Но шкафа не стало… И стульев становилось всё меньше и меньше.
Мама приходила всегда. Как бы долго он ни сидел один, мама всё равно приходила. Она размачивала в тёплой воде кусочки хлеба и кормила его с ложечки. Это было очень вкусно!
И ещё мама рассказывала о папе.
Папа плавал на большом корабле. Он сражался с фашистами. Стрелял в них из пушек и не пускал в Ленинград. Папа был очень сильным и смелым. Вот только писем от него давно не было… Наверное, он куда-то уплыл… Далеко-далеко…
Сын засыпал под мамин рассказ, а когда просыпался утром, мамы уже не было рядом. Он вылезал из-под одеяла и садился. Надо было снова ждать…
А потом мама не стала никуда уходить. Она лежала рядом с ним на кровати и говорила редко-редко.
– Тебе не холодно, сынок? – тихо-тихо спрашивала она.
И ещё:
– Когда же придёт письмо?
Однажды мама уснула. Он долго ждал, когда она проснётся, ёрзал, вылезал из-под одеяла, гладил мамину руку и опять засыпал.
Разбудил
Не мамин.
Кто-то вошёл в комнату и спросил:
– Прохоровы здесь живут?
В тишине послышались шаги. Потом кто-то крикнул:
– Ой!
Шаги убежали. Но скоро они вернулись назад.
Потом он почувствовал, как его взяли на руки. Завернули в одеяло и понесли.
В глаза ударило много света. Он зажмурился.
Чем-то холодным обожгло щёки…
– Сдаюсь! – сказал Вовка. – Он, наверное, ещё не понимает.
Мы сидели в комнате дяди Никифора. Я топил печку, а дядя Никифор ворчал на Аллу:
– Ну куда ты его притащила? Что мы с ним делать будем?
Алла молча отщипывала от пайки малюсенькие крошечки и кидала их в алюминиевую кружку.
– Твоё дело мальцов собирать? – гудел над печкой дядя Никифор. – Кто ты есть в обороне города? Поч-таль-ён! Тебе поручено письма доставлять. А на мальцов Красный Крест есть.
Алла поставила кружку на печку.
– Что же, они все квартиры обходят? И не заметить могут. А он маленький… Совсем один остался…
Вовка отодвинул меня от печки, раскрыл дверцу и пристроился к свету с треугольничком письма. Чего там искать? Мы его все перечитали по три раза. "Прохоровой Н. А." – ясно. А дальше ничего не ясно. Обратного адреса нет. Только фраза: "Я всё там же". Имён – тоже никаких. "Здравствуй, родная!… Как наш сынок? Здоров ли? Зря вы всё-таки не уехали с институтом. Ну что же, что далеко от меня? Придёт ещё время – и поднимется по трапу на палубу сын капитана Прохорова. Нет, почему только сын? Новый капитан Прохоров встанет к штурвалу! И придётся тебе, родная, провожать сразу двоих. Но то будут счастливые плаванья!…"
– Не ищи, – буркнул на Вовку дядя Никифор. – Безымянный он.
– В жакт сходить надо, – откликнулся Вовка.
Алла вздохнула:
– В какой жакт? Нету жакта. Он в доме восемнадцать был. Его ещё в прошлом месяце бомбой…
А Прохоров-безымянный сидел на Алкиной кушетке и, как птенец, открывал рот, нацеливаясь на ложку.
– Пошли, – шлёпнул меня по спине дядя Никифор.- В райсовет побреду. А вы, может, дровишек где сыщете? Помыть его надо, мальца-то… – Он пошагал к дверям. На пороге обернулся. – Ты, почтальонша, тоже не сиди долго. Мальца спать уложи и иди. Писем вон сумка полная. Люди ждут.
…Почтальоном Алла работала уже два месяца. Ей – что! Воспользовалась тем, что старше нас на три года, пошла в райком комсомола, её и направили работать. Участок дали. Шесть домов, двадцать четыре лестницы, две тысячи девятнадцать ступенек. Сама сосчитала.
Вообще-то почтальонам разрешалось приносить письма в жакт – и всё. Чтобы не бегать по лестницам. Слабые ведь все. Жильцы сами должны заходить за почтой.
Но Алла всё равно ходила. И правильно. Я бы тоже ходил. А если кто-нибудь ослабел так, что не может ходить? Ему, значит, так и лежать без писем? Ерунда получается! Письмо ведь – это знаете что такое?! Алла говорит: "Витамины!"