Красные облака
Шрифт:
Уже потом, после войны, узнал я, что эти солнечные часы поставил на Большом проспекте один ленинградский учёный – Василий Иосифович Прянишников. Изобретать их не требовалось: они уже давно изобретены. Ещё в Древнем Египте. А вот построить их оказалось трудно: столбика нигде не достать было. И дощечку не достать. И палочку. В холодную-то зиму всё-всё деревянное сожгли.
Но он достал. Привёз по тающему снегу на саночках. Целый день работал. И снова пустил время вперёд. К победе!
Пошли! Поехали!
Признайтесь
В марте или в апреле. Когда зима здорово уже надоест и так хочется, чтобы скорее! Скорее! И солнце ярче светило, и трава быстрее между булыжниками проклюнулась, одуванчики у заборов расцвели!
В школу я ходил по Иностранному переулку. Есть такой на Васильевском острове. Вот в нём-то и старался вовсю – весну подгонял! Переулок этот тихий, пустынный, прохожих почти нет, никто тебя не видит…
Прежде всего я помогал ручьям. Идёшь по широким квадратным плитам панели, а рядом ручей журчит. Бежит, торопится в люк нырнуть. Вдруг – делся куда-то!… Ага! Под ледяную, корку нырнул. Зиму снизу подтачивает. Как же тут утерпеть, по этой корке ногой не трахнуть?
Бац! – и нету над ручьём ледяной крыши. Дальше бежит- сугроб подпиливает.
Трах по сугробу! Плыви, снежный ком! В Неву прямиком!
Ещё в водосточных трубах зима прячется. Стукнешь по ней ботинком – и сразу: ду-ду-ду-ду! – загремели внутри ледышки. От самой крыши гремят. Внизу целым градом поперёк панели вылетают.
Здорово! Будто ото всех этих "бац", "трах", "ду-ду-ду" и вправду весна скорее придёт.
Бывало с вами такое?
Конечно, всё это игра. Сказки, которые мы сами себе придумываем.
Дядя Никифор фантазировал по-своемуг
– И чего летят, куда не надо, – говорил он о немецких снарядах. – Дал бы один в эту гору – и дело с концом.
– А другой бы ещё вон в ту, возле церкви, – поддакивал Вовка.
Я был полностью с ними согласен.
Горы громоздились одна на другую. Вдоль всей набережной Лейтенанта Шмидта. Серые снежные горы. Они занимали мостовую, отходили отрогами вдоль Четырнадцатой, Пятнадцатой и других линий, заползали хребтами во дворы. Лишь изредка, на перекрёстках, их перерезали глубокие ущелья пешеходных тропинок.
Я и не знал, что снег бывает таким твёрдым. Прямо каменным! Тюкаешь, тюкаешь ломом, а ему хоть бы что!…
– И верно, снарядом бы сюда, – вздохнула, разгибаясь, какая-то тётенька.
– Кликай, кликай, сейчас прилетит, – заворчали снизу.
Вдоль всей набережной – от Горного института до самого моста Лейтенанта Шмидта – на серых кучах копошились люди. Расковыривали горные вершины, соскребали склоны, отламывали глыбы, грузили их на фанерные листы и тащили к Неве.
– Муравейник! – сказала, улыбаясь, тётенька.
И тут только я сообразил, что это очень даже здорово. Вон нас сколько осталось! Зимой можно было всю набережную
Потому что солнце над Ленинградом щурится. Потому что весна идёт.
Было, конечно, кое-что и тревожное. В обращениях и приказах, расклеенных на стенах домов, рядом с уже знакомым словом "мобилизация" появилось новое, такое же суровое слово – "эпидемия".
О ней говорили по радио, писали в "Ленинградской правде", рассказывали по квартирам агитаторы. Ведь всю зиму город не убирали. Ни водопроводы не работали, ни канализация. Представляете, сколько в этих "горах" всяких вредных бактерий накопилось! Чего уж тут агитировать? Раз надо – значит надо. Приказ есть приказ.
"Объявить мобилизованным всё трудоспособное население г. Ленинграда…
Мобилизации подлежат мужчины в возрасте от 15 до 60 лет и женщины от 15 до 55 лет…"
Долбим вместе с дядей Никифором вершину. Втроём поднимаем лом. Тяжёлый-тяжёлый!
Поднимаем, поднимаем, потом – тук! Кусочек горы летит вниз. Малюсенький такой кусочек.
Когда лом идёт вверх, дядя Никифор задаёт вопросы:
– Немцев мы остановили?
– Остановили, – говорю.
Тук! (Лом ударяется в гору.)
– Бомбёжек не испугались?
– Не испугались.
Тук!
– К обстрелам привыкли?
– Привыкли.
Тук!
– Голод перетерпели?
– Перетерпели.
Тук!
– Теперь, значит, эпидемия?
– Фиг ей! – говорит Вовка.
Тук!
– Шабаш! – командует дядя Никифор.
После пяти ударов у нас остановка.
К вечеру так устали – еле домой добрели. А гора стоит себе и стоит. Нисколько не убавилась.
На следующий день дядя Никифор стал долбить вместе с тётенькой. Нам велел фанерину таскать. Навалим на неё кусков – и волочим к Неве.
Рядом какой-то мальчишка на санках возит. Легче, конечно, но много ли на санки положишь? Нагрузил четыре комочка да ещё один по дороге потерял.
– Эй ты! – закричал Вовка. – Стой!
Мальчишка остановился.
– Чего теряешь? – Мы подошли к нему вплотную.- Убирать ещё за тобой?
Мальчишка поправил сползавшую на лоб огромную ушанку и уставился на нас.
В больших его глазах мелькнуло что-то знакомое. Где-то я их видел. Раньше. До войны ещё. И нос тоже видел – тонюсенький-тонюсенький!…
Вовка тоже, наверное, видел. Потому что замолчал. Вспомнить старается. Нос морщит – значит, думает о чём-то важном.
И вообще странно: если он тут копает, значит, и живёт где-то рядом. Должны мы его знать! Или он всю зиму на улицу не выходил? Или из разбомблённых домов переехал?… Но тогда почему же глаза знакомые?
А мальчишка бросил вдруг свою верёвку, захлопал рукавицами да как закричит девчоночьим голосом:
– Мальчики, это вы?! Не уехали! Как хорошо-то!
Мы совсем растерялись.