Красные волки, красные гуси (сборник)
Шрифт:
Сидят они, значит, в кухне, мама на цыпочках ходит, я на диване лежу, читаю журнал «Кот и пес». И тут в кухне Тимочка ка-ак завизжит! Или не Тимочка. Хрен ее знает.
А потом программист как заорет. И опять, значит, Тимочка. Или не Тимочка. Нет, точно, Тимочка, потому что она вынеслась из кухни, хвост поджат, в глазах слезы…
Он ей на лапу нечаянно наступил. А она его от неожиданности укусила. А он ей дал пинка под зад.
В общем, рыбочка ему тоже дала пинка под зад. Тут же. Она сказала, что у нее не может быть ничего общего с человеком, который бьет беззащитное животное. И пусть он убирается вон.
И забирает свой тортик.
И он ушел, хромая.
Эта сука его здорово тяпнула.
Рыбочка независимо
В общем, я собрала сумку, извинилась и ушла ночевать к подруге. И больше домой не вернулась. Занялась риелторством. Денег, в общем, хватает, даже квартиру купила однокомнатную, чтобы Ваське было куда вернуться из армии, потому что у его мамы тоже собака, а я теперь собак не люблю. И своим иногда подкидываю. Им надо – у них теперь этих тварей семь. Честное слово. Они повязали Тимочкину дочку, а потом тимочкин сын, извиняюсь, трахнул Тимочку. Нечаянно. То есть рыбочка недоглядела. Она на нее, вообще-то, во время течки свои трусики надевает, но тут он как-то ухитрился эти трусики с нее стащить. И еще одну суку неизвестной породы они подобрали на улице, потому что она подошла и посмотрела им в глаза.
Вот так-то.
Замуж рыбочка, разумеется, так и не вышла. Кому нужно приданое собаками числом семь? Тем более что ее разнесло, и стала она какая-то мужеподобная. И ходит исключительно в брюках, а руки держит в карманах. И зубы у нее испортились. Потому что она ест очень много сладкого – в журнале «Здоровье» черным по белому написано, что это признак скрытой депрессии. А морда у нее обветрилась, потому что вестфальских такс, оказывается, надо на кабана натаскивать. Они, блин, подружейные собаки…
А теперь прикиньте.
Минус – две разбитые семьи. Моя карьера. Я же переводчиком-синхронистом хотела быть, в Англию ездить. Рыбочкина карьера опять же, то есть и она, разумеется, в институт не пошла, а зарабатывает рефератами для студентов-заочников, чтобы из дому пореже выходить. Иск от соседей снизу. Мамина хроническая аллергия. Ну и остальное по мелочам.
Плюс – семь собак. И две опять беременны.
Нет, они ничего плохого не делают. Они смотрят в глаза и виляют хвостом. Они безумно любят рыбочку и обожают маму. Они воспитывают в людях ответственность. То есть люди ответственно их содержат.
Попалась бы мне на глаза эта женщина, что тогда рыбочке всучила Тимку!
Вы понимаете, что я иногда думаю: захоти кто-то погубить человеческий род – не нахрапом, нахрапом нас не возьмешь, а исподтишка, незаметно… Ведь нет абсолютного оружия страшнее нашей Тимочки. Потому что все ресурсы семьи, вся любовь, что обычно достается чадам и домочадцам, вся забота и нежность уходят, как в прорву, в кучу-малу ласковых пушистых животных. А если таких семей десять? Сто? Тысяча? Миллион?
Мы умеем встречать опасность лицом к лицу – так уж мы устроены, мы умеем распознавать угрозу, мы столько всего испытали, что устоим перед любыми катаклизмами. А как устоять перед лаской? Перед преданным взглядом, дружелюбным тычком в руку, перед любовью, которой нет границ? Не знаете? Тогда я вам не завидую.
Они играют на лучших наших чувствах, вот что страшно. На любви. Материнском инстинкте. Преданности. Долге. Ответственности. Они будят в нас лучшие качества и обращают их себе на пользу.
Миллионы людей существуют только для того, чтобы кормить, любить, размножать, лечить и пестовать собак.
Так что я почти уверена – есть кто-то, кому это выгодно. Та женщина, например. Кто ее видел, кроме рыбочки? Или этот ван Хорн… Или еще кто…
Не знаю, кто они такие, но наверняка не люди. Люди бы не додумались до такого паскудства.
Вот вы смеетесь, а у меня подруга недавно развелась с мужем, потому что ему предложили кафедру в Австралии, а собак в Австралию ввозить запрещено.
И купила она его, надо сказать, не за рубль.
Впрочем, Васька мой недавно кота притащил. С улицы, ни с того ни с сего. Просто подошел кот, поглядел в глаза… И теперь Васька души в нем не чает. Говорит, что он, кот этот, единственный его понимает. И я ничего сделать не могу, потому что Ваську люблю, а он без этой сволочи на глазах чахнет – даже в отпуск ездить отказывается. Так и сидим летом в духотище, в городе. А что выкидыш у меня недавно был, так это, врач сказал, от токсоплазмоза. Кошки его переносят, так в приемной в гинекологии на наглядном пособии написано было. Черным по белому…
Иногда, впрочем, мне кажется, что дело обстоит еще страшнее. Нет никаких пришельцев. Это все они. Они сами. Милые маленькие пушистые животные.
Как же они нас должны ненавидеть, чтобы так с нами поступать!
В плавнях
Ночами над плавнями стояли сухие грозы, они были видны даже при свете луны, огромной и красной, и Янка боялась, что огненный змей подкрадется незаметно да и подпалит подсохшее сено. Хотя как раз к их подворью мало кто сумел бы подкрасться ночью незаметно, будь то даже огненный змей. Отец что ночь, бодрствовал, вытаскивал из сарая лодку-плоскодонку, а под утро пригонял ее назад, тяжело груженную, так что мелкая волна перехлестывала через борта, и невесть откуда взявшиеся люди, темные и молчаливые, на рассвете сновали меж клубов тумана, заволакивая мешки в сарай. А то сразу грузили их на подводу, и мохноногая низенькая лошаденка, тяжело вздыхая, трогалась с места и исчезала за амбарами, туда, где шла в две колеи пыльная дорога. Лето, говорил отец, прихлебывая рыбный суп и отламывая от темной краюхи, самое что ни на есть горячее время, лето кормит зиму… А в последнее время лодка и в плавни уходила не пустая – приходили тихие люди, худые, со сбитыми ногами, с котомками за спиной, приходили вечером и торопливо, виновато ели то, что выносила им Янка или мать, – ели на крыльце, потому что мать не пускала их в дом. А в доме завелись вещи, каких раньше не было; например, часы с кукушкой, которая, выскакивая из своего окошечка с дверками, кричала противным голосом. Серебряный половник. Портсигар с вензелем. Тяжелый гранатовый браслет, который мать надевала теперь по воскресеньям.
Владек-дурачок однажды напугал ее, разглядывая красивую шаль набивного шелка, которую она накинула на плечи. Даже сейчас шаль пахла каким-то чужим запахом, душным, сладким, тревожным. «Думаешь, твой батя увозит их куда? – сказал он, хихикая. – Перевозит на ту сторону? Вот тебе, Янка, он гроши с них берет, а сам завозит подальше в плавни и – концы в воду. Там, на дне, мертвяки лежат, ох, сколько мертвяков», – говорил он, тараща белые глаза. «Замолчи, дурень!» – сердито закричала Янка, но дурачок только отбежал и теперь хохотал, скаля щербатые зубы. Янка, хотя и взрослая, расплакалась и побежала к отцу. «Батя, – кричала она на бегу, – что он говорит! Что он говорит такое ужасное!» Батя, узнав, помрачнел, но не рассердился, а погладил по голове жесткой ладонью с мозолями от весел.
– Может, кто так и делает, Янка, – сказал он серьезно, – но я нет. Грех это. Живые же души. А я не душегуб какой-то. Я честно. Может, им там пощастыть, бедолагам.
– Где? – спросила она тогда.
– На другом берегу.
Она поверила, хотя среди новоприбывших встречались и противные. Например, одна дамочка, которой она вынесла на крыльцо кринку с молоком, отказалась пить.
– Вы кладете в молоко лягушку, чтоб не скисало, – сказала она, брезгливо сморщив тонкий нос. – Как это можно?