Красный Элвис
Шрифт:
Те, что сами принимают за тебя решения; те, что не дают тебе возможности влиять на события; те, что контролируют твои перемещения, ограничивают твои движения, прогнозируют твое поведение, указывают на твои заблуждения, оценивают твои заявления, блокируют твои инициативы, отрицают твои свидетельства, отказываются от сотрудничества с тобой, осуждают тебя за нежелание сотрудничать, осуждают тебя за неумение до конца отстаивать свою позицию, осуждают тебя за непоследовательность и разочарование, осуждают тебя за технические огрехи, постоянно допускаемые тобой в их присутствии, осуждают тебя за недостаточно выверенные заявления, провоцирующие массовые волнения, осуждают тебя за попытки переложить на них ответственность за массовые волнения, обвиняют тебя в продажности и некомпетентности, обвиняют тебя в отсутствии конструктивной позиции, обвиняют тебя в сдаче единомышленников и сотрудничестве с системой, обвиняют тебя в постоянных попытках воспользоваться общей нестабильностью, обвиняют тебя в развале коалиции, отмирании идеологии, реванше консервативных сил, ослаблении общего сопротивления, утрате былых позиций, провале многосторонних переговоров, компрометации целого движения, упадке общей
Наговаривая тебе слова, которыми ты начинаешь пользоваться в повседневной жизни, нашептывая тебе основные термины и понятия, исправляя твой язык, расширяя его с помощью специальной терминологии, вставляя в твой язык куски своих заявлений и манифестов, запуская в твой язык зачатки собственной лексики, воссоздавая твой голос в домашних условиях, имитируя твои разговоры и пение, повторяя за тобой наговоренные перед этим слова, набивая своей лексикой пустоты в твоих ответах, подчиняя себе твое произношение, приобщаясь к твоему молчанию, синхронизируясь с ним, опережая его, останавливая его в нужном месте, вынуждая тебя забыть о главном — об их присутствии.
Работники коммунальных служб, оголяющие провода в неосвещенных коридорах; уборщицы, оттаскивающие трупы на соседний участок; сантехники, сливающие в раковину следы преступления; регулировщики, блокирующие жизнь мегаполисов; продавцы в киосках, продающие легализованную смерть; почтальоны, приносящие весть о банкротстве; безработные, подделывающие документы для получения социальных дотаций; алкоголики, подделывающие документы для получения статуса безработных; патруль, контролирующий рынок наркотиков в нашем районе; контролеры и уличные попрошайки, формирующие рынок наркотиков в нашем районе; проститутки по вызову, занимающиеся групповым сексом из корпоративной солидарности; мобильные операторы, перепродающие краденные в Польше немецкие телефоны; грузчики продовольственных рынков, сцеживающие бычью кровь для оккультных занятий; актеры кукольных театров, вгоняющие шпильки и крючки в деревянные игрушки; работники метрополитена, по утрам счищающие кишки с рельсов; музыканты духового оркестра, переносящие в своих футлярах отрезанные собачьи головы; работники велосипедного завода, ослабляющие гайки на велосипедах перед отправкой в продажу; ведущие прогноза погоды, указывающие неправильное направление ветра; врачи хирургического отделения, вшивающие во время операции в кожу колокольчики для рыбалки, — ты теперь не сможешь потеряться, ни за что не потеряешься, в этой тьме, среди этого снега, тебя всегда можно будет найти по звукам колокольчика, вшитого в твое тело. Тебя всегда можно будет узнать в толпе, как бы тихо ты себя ни вел, как бы ты ни прятался за спинами соседей, за спинами своих близких, за спинами своих друзей, своих врагов, каждый из которых имеет глубоко под кожей свой колокольчик для рыбалки.
Была у меня подружка, артистка цирка, у которой был взрослый сын, Густав. И она рассказывала о нем такую историю. Густав ходил на стадион, у них была компания — все жили в районе Тракторного, по этому признаку их и отличали. И вот после одного матча, на который они уже пришли убитые, в шашлычной недалеко от рынка они порамсили с кавказцами. Кавказцев было больше, и кавказцы были трезвее, поэтому Густава с друзьями гнали несколько кварталов, а потом вернулись назад в шашлычную праздновать победу. На этом бы история и закончилась, но дело в том, что одному из друзей Густава во время этого приключения сломали два ребра. Компания решила, что так не годится, что не имеют права кавказцы ломать ребра простым славянским скинхедам. Самим идти к кавказцам им не хотелось, поэтому они попросили помощи у старших, бывших спортсменов, которые из спорта вышли и занимались охраной рынков в районе Тракторного. Старшие тоже решили, что так не годится. Кавказцев они не любили и традиционно брали с них пошлину. Здесь была похожая ситуация. Они составили делегацию из трех бывших спортсменов, взяли нескольких обиженных скинхедов и поехали в шашлычную. Но тут случилась накладка — именно в этот день кавказцы праздновали какой-то то ли религиозный, то ли национальный праздник. Их набилась полная шашлычная, и настрой у них был боевой. Парламентариев снова гнали несколько кварталов. Со стороны кавказцев это было ошибкой. Спортсмены устроили собрание, перезарядили калаши и решили мстить. С ними подписались таксисты, которые кавказцев тоже традиционно не любили, собственно, как и всех остальных. Густав с друзьями ходили возбужденные и агрессивные. Их раненый друг показывал всем перебинтованное тело и заявлял, что он расист. Встретиться договорились на автостоянке в районе Тракторного. Кавказцы приехали на джипе и вытащили из багажника два ящика коньяка. Спортсмены пришли в выглаженных спортивных костюмах и с большими спортивными сумками, где лежали калаши. Таксисты отключили свои рации, чтоб их никто не отвлекал. Густав с друзьями набрали полные карманы арматуры. Приехали даже братья Лихуи с каким-то священником. Начался переговорный процесс. Кавказцы признали свою вину, стали ссылаться на религиозные праздники и южную кровь, объяснили, что сгоряча не разобрались, с кем имели дело, и предложили забухать в знак примирения.
Спортсменам поведение кавказцев понравилось. В принципе, — заговорили они, — не такой уж они и паскудный народ, эти кавказцы. Что нам тут делить? Все равно завтра мы с них пошлину брать будем, чего уж тут размениваться. Малолетки сами залупились, а старшим теперь все это говно разгребать — кому это надо? И они стали кучковаться возле джипа, на капоте которого и стоял коньяк. И все было бы хорошо, если бы раненый скинхед не послал одного из кавказцев, который, сам того не желая, зацепил его поломанные ребра. Раненый скинхед, у которого накипело, просто развернулся и послал его. Кавказец, который, наверное, не привык, чтобы его посылали скинхеды, послал его в ответ. Это услышали братья Лихуи, стоявшие рядом, и, не разобравшись, что к чему, завалили кавказца на асфальт. Кавказцы бросились было на помощь, но бывшие спортсмены, которых оторвали от шарового коньяка, вмиг озверели и в считанные минуты превратили автостоянку в место кавказского геноцида. Последними подбежали
Я, кстати, эту историю слышал дважды из разных уст. Мне ее потом пересказывал именно один из этих таксистов. В жизни он был нормальный спокойный чувак, но эту историю рассказывал со злостью и жестокими подробностями, акцентируя то на выбитом глазе, то на вырванных золотых зубах, то на телесных повреждениях братьев Лихуев, которых отвезли в больницу. Милиция взяла Густава и компанию через несколько часов — они получили свою долю коньяка и пили в парке неподалеку. Их затащили в отделение, сказали, что один из кавказцев вот-вот должен помереть, и тогда их всех засадят по полной программе, а отделение выполнит свой годовой план. Держали их около суток. В конце концов приехал начальник отделения, разочарованно сказал, что кавказец, скорее всего, не помрет, что таксисты отмазались, а у спортсменов связи в муниципалитете, и, прочитав скинхедам лекцию о дружбе народов, отпустил их на волю. Компания сразу же повалила на стадион. Наши, кстати, выиграли — капитан «Металлиста» Лаша забил единственный и победный гол, и компания счастливо вернулась домой. Наутро выяснилось, что их раненого друга подрезали в собственном подъезде. Милиция подозревала студентов, которые в подъезде покойного постоянно покупали анашу.
А Густав подумал: понятно, что они никого не найдут. Никто не найдет виновных, какие виновные могут быть. Попробуй найди этих виновных. Мы его просто похороним и снова пойдем на стадион. И снова будем пиздиться с кавказцами. В принципе, все справедливо — они ему два ребра сломали, как их не бить после этого. Но вот, скажем, Лаша вчера гол забил, а он тоже с Кавказа, так что теперь, на стадион не ходить? Густав даже не знал, что думать.
На похороны он не пошел, на стадион тоже больше не ходил, а через какое-то время вообще устроился волонтером в какой-то социальный фонд и начал заниматься распространением американской гуманитарной помощи.
— Я за него боюсь, — говорила мне его мама. — Пока он таскался по району и ходил на футбол, я была спокойна, я видела, что он знает, что делает, знает своего врага в лицо. А теперь я за него боюсь. Мне кажется, что он испугался и теперь пытается от всего отгородиться. На американцев стал работать. Со мной, — сказала она, — когда-то такое было. В восьмидесятых, мы тогда все время были на гастролях, ездили длинным обозом, перевозя в фургонах животных и декорации. Останавливались в маленьких городишках, жили в дешевых гостиницах. Я была совершенно независимой и делала то, что считала нужным. И вот в какой-то момент у нас начались отношения с одним клоуном, то есть он работал клоуном. У нас с ним все это началось именно на гастролях. Это был такой странный период в моей жизни, мы с ним ходили по запыленным солнечным улочкам, ночевали на крышах цирковых фургонов, занимались сексом на батутах, кормили диких африканских зверей, которые постоянно болели разной гадостью. А потом родился Густав, клоун меня бросил, и я почувствовала, что все изменилось, что я больше не контролирую ситуацию, что я начинаю бояться жизни, начинаю от нее отгораживаться, пытаясь что-то построить, возвести какие-то стены, что ли, ты понимаешь?
Я думаю, она хотела сказать мне вот что: пока ты остаешься свободным, пока ты отвечаешь за свои действия, пока ты называешь вещи своими именами, тебе незачем бояться жизни — она полностью зависит от тебя, полностью тебе подчиняется. Ты можешь разглядывать ее вблизи или отходить от нее на изрядное расстояние, ты можешь подгонять ее вперед или останавливать ее движение. Все в этой жизни зависит от тебя, пока ты сам ни от кого не зависишь. В то время как любая попытка выстроить защитные стены, попробовать окопаться, обезопасить свое существование и свою стабильность обязательно приводит к утрате контроля над ситуацией. Жизнь в этом случае выскальзывает из рук, как воздушный змей, и ты остаешься один на один со своим страхом и неуверенностью. Всякая попытка выстроить что-то постоянное в этой жизни заранее обречена на поражение — это то же самое, что строить дом посреди быстрой воды. Вода все равно снесет все твои строительные материалы, обтекая тебя холодно и равнодушно. У тебя всегда есть выбор — хвататься за случайные одинокие ветки, которые проплывают мимо тебя, пытаясь соединить их и задержать этот безудержный поток, или отдаться ему, этому потоку, позволить ему нести себя вперед, ощущая, как эта вода глубока, а это теченье — подвластно, и наслаждаясь возможностью проплыть еще несколько метров вместе со всей водой этого мира. Потому что до конца доплывет лишь тот, кто с самого начала не боялся утонуть, кто находил большую любовь, кто чувствовал сладкую радость, кто переживал настоящее отчаянье — вот именно он и доплывет до конца. Если, конечно, не обломается.
Часть вторая
БИГМАК
БЕРЛИН, КОТОРЫЙ МЫ ПОТЕРЯЛИ
Мы набрали столько разной музыки, что слушать ее уже никто не хотел. Какие-то сербские народные оркестры, старые саундтреки, и вдобавок у Сильви в карманах как всегда было полно ее прибабахнутого нового джаза, который она всем рекомендовала и который, кроме нее, никто не слушал, поскольку этот новый джаз слушать просто невозможно. Мне вообще кажется, что, когда человек долго и настойчиво что-то рекомендует, это говорит лишь о том, что он сам все это только что придумал, например новый джаз; думаю, Сильви могла откопать эти записи где-нибудь у себя на студии в Праге, подпортить как следует пленки и теперь выдавать все это за атональную музыку. Хотя могла этого и не делать. Где-то между сиденьями нашего «рено», вместе с банками колы и путеводителями должна была заваляться еще пара альбомов старого доброго Лу Рида, как раз периода его наивысшего цветения и токсикоза; кассеты тоже, кстати, были чешскими, некая фирма «Глобус» шмаляла по горячим следам большой европейской трансформации на границе 80-х, выгребая все из золотых запасов поп-музыки, вот и старый добрый Лу Рид, что называется, попал. Но до него очередь, скорее всего, так и не дойдет — слишком энергично Сильви выстукивает пальцами по рулю в такт — если это можно назвать тактом — атональному месиву, которое, будто из мясорубок, лезет из охрипших динамиков, вмонтированных в переднюю панель.