Красный сфинкс
Шрифт:
К письму была приложена рукопись фантастической повести «Небесный гость».
В одно прекрасное утро над Парголовом показалась высоко в атмосфере огненная полоса. Дачники приняли ее за метеорит. Но сосед автора повести – некто Пулякин, чье «неподражаемое искусство лаять по-собачьи было в свое время отмечено высокой правительственной наградой – орденом Красной Звезды», к крайнему своему удивлению нашел в яме, образовавшейся при падении небесного гостя, огромный цилиндр – метров пять в диаметре. «Утро было ясное, теплое, тихое. Слабый ветерок едва колебал верхушки сосен. Птицы еще не проснулись или были уже уничтожены. Во всяком случае ничто не мешало Пулякину внимательно и добросовестно осмотреть сферический экипаж и прийти к заключению, с которым он помчался ко мне, теряя на бегу кульки, кулечки, мешки, сумки и сумочки, самые, так сказать, необходимые предметы вооружения нормального советского гражданина – потребителя сыпучих товаров, отпускаемых магазинами лишь в тару покупателей…» С «…быстротой людей, покидающих дома отдыха вследствие сугубой диеты» любопытные кинулись к месту приземления «межпланетного трамвая». Там собралась огромная толпа. «Какой-то воспитанный гражданин уговаривал всех встать в очередь и организованно ожидать дальнейшего разворота событий. Но граждане попались несознательные, а поэтому воспитанный человек махнул рукой и сам принялся вести себя неорганизованно.
И зря, потому что «…верхняя часть цилиндра начала вращаться. Показались блестящие нарезы винта. Послышался приглушенный шум, как будто не то входил, не то выходил воздух с довольно сильным свистом. Наконец верхний конус цилиндра качнулся и с грохотом упал на землю. За края цилиндра изнутри вцепились человеческие руки, и над цилиндром всплыла, качнувшись, голова человека. Смертельная бледность покрывала его лицо. Он тяжело дышал. Глаза его были закрыты».
Так появился на Земле первый небесный гость – марсианин.
Оказывается, на Марсе все прекрасно говорят по-русски, а советское государство на красной планете существует уже 117 лет. Жизнь там успела наладиться, войти в нужный правильный ритм. Жизнь там интересная. Может, поэтому земные газеты марсианину совершенно не понравились. «Читал, читал, но так ничего и не мог понять. Чем вы живете? Какие проблемы волнуют вас? Судя по вашим газетам, вы только и занимаетесь тем, что выступаете с яркими, содержательными речами на собраниях да отмечаете разные исторические даты и справляете юбилеи. А разве ваше настоящее так уж отвратительно, что вы ничего не пишете о нем? И почему никто из вас не смотрит в будущее? Неужели оно такое мрачное, что вы боитесь заглянуть в него?»
Интересно, с каким чувством читал вождь всех времен и народов страницы этого необыкновенного, посвященного ему сочинения?
«Молодежь у нас воспитывают комсомольцы». – «Они педагоги, надеюсь?» – «Напрасно надеетесь. Они не только не имеют никакого представления об этой науке, но некоторые из них вообще не слишком даже сильны в грамоте». – «Но что это за организация?» – «Это нечто вроде рудиментарного органа советской власти. Память о тех далеких временах, когда у нас были комитеты бедноты, женотделы и совсем не было государственной системы воспитания детей. Ну, а раз сохранилась эта древняя организация – так надо же поручить ей какую-нибудь работу». – «А не ведет ли этот комсомол политического воспитания детей?» – «Вот, вот, – обрадовался я, – именно политического. Они собирают детей 10–12 лет и „прорабатывают“ с ними доклады вождей, „знакомят“ с Марксом: „затрагивают“ вопросы диалектического развития общества». – «А не обидятся ли комсомольцы, если упразднят их организацию?» – Я даже захохотал: «Вы действительно упали с Марса!» – «Но живете ли вы лучше, чем живут в капиталистических странах?» – «Наша жизнь, – гордо ответил автор, – настоящая осмысленная жизнь человека-творца. И если бы не бедность – мы жили бы как боги».
Текст для тех лет невероятный!
Иосиф Виссарионович был, наверное, в восторге.
«На другой день я сказал марсианину: „Вы хотели знать причины нашей бедности? Прочтите!“ – И протянул ему газету. – Марсианин прочитал громко: „На Васильевском острове находится артель „Объединенный химик“. Она имеет всего один краскотерочный цех, в котором занято лишь 18 рабочих. На 18 производственных рабочих с месячным фондом зарплаты в 4,5 тысячи рублей артель имеет: 33 служащих, зарплата которых составляет 20,8 тысячи рублей, 22 человека обслуживающего персонала и 10 человек пожарно-сторожевой охраны…“
«Пришли ко мне в гости на чашку чая художник, инженер, журналист, режиссер и композитор, – читаем мы дальше. – Я познакомил всех с марсианином. Он сказал: „Я – человек новый на Земле, а поэтому мои вопросы вам могут показаться странными. Однако я очень просил бы вас, товарищи, помочь мне разобраться в вашей жизни“. – „Пожалуйста, – сказал очень вежливо старый профессор, – спрашивайте, а мы ответим вам так откровенно, как говорят теперь в нашей стране люди только наедине с собой, отвечая на вопросы своей совести“. – „Вот как? – изумился марсианин. – Значит, в вашей стране люди лгут друг другу?“ – „О, нет, – вмешался в разговор инженер, – просто профессор не совсем точно, пожалуй, изложил свою мысль. Он хотел, очевидно, сказать, что в нашей стране вообще не любят откровенничать.“ – „Но если не говорят откровенно, значит, лгут?“ – „Да нет, – снисходительно улыбнулся профессор, – не лгут, а просто молчат… Это хитрый враг избрал себе сейчас другую тактику. Он говорит. Он изо всех сил лезет, чтобы доказать, что у нас все благополучно и что для беспокойств нет никаких оснований. Враг прибегает сейчас к новой форме пропаганды. И надо признать, что враги советской власти гораздо подвижнее и изобретательнее, чем наши агитаторы. Стоя в очередях, они кричат провоцирующим фальцетом о том, что все мы должны быть благодарны партии за то, что она создала нам счастливую и радостную жизнь. Помню одно дождливое утро. Я стоял в очереди. Руки и ноги мои окоченели. И вдруг мимо очереди идут два потрепанных гражданина. Поравнявшись с нами, они запели известную песенку с куплетами: „Спасибо великому Сталину за нашу счастливую жизнь“. Вы представляете, какой это имело „успех“ у продрогших людей! Нет, дорогой товарищ марсианин, враги сейчас не молчат, а кричат, и кричат громче всех. Враги советской власти прекрасно знают, что говорить о жертвах – это значит успокоить народ, а кричать о необходимости благодарить партию – значит, издеваться над народом, плевать на него самого, оплевывать и ту жертву, которую народ приносит сейчас“. – „В вашей стране много врагов?“ – спросил марсианин. – „Не думаю, – ответил инженер, – я скорее склонен думать, что профессор преувеличивает. По-моему, настоящих врагов совсем нет, но вот недовольных очень много. Это верно. Также верно и то, что количество их увеличивается, растет, как снежный ком, приведенный в движение. Недовольны все, кто получает триста-четыреста рублей в месяц, потому что на эту сумму невозможно прожить. Недовольны и те, кто получает очень много, потому что они не могут приобрести себе то, что им хотелось бы. Но, конечно, я не ошибусь, если скажу, что всякий человек, получающий меньше трехсот рублей, уже не является большим другом советской власти. Спросите человека, сколько он получает, и если он скажет „двести“ – можете говорить при нем все что угодно про советскую власть“. – „Но, может быть, – сказал марсианин, – труд этих людей и стоит не больше этих денег?“ – „Не больше? – усмехнулся инженер. – Труд многих людей, получающих даже пятьсот рублей, не стоит двух копеек. Они не только не отрабатывают этих денег, но нужно бы с них самих получать за то, что они сидят в теплых и чистых помещениях“ – „Но тогда они не могут обижаться ни на кого!“ – сказал марсианин. – „Вам непонятна психология людей Земли, – сказал инженер. – Дело в том, что каждый из нас, выполняя даже самую незначительную работу, проникается сознанием важности порученного ему дела, а поэтому претендует на приличное
«Вы правы, – поддержал профессор, – я получаю 500 рублей, то есть примерно столько же получает трамвайный вагоновожатый. Это, конечно, очень оскорбительная ставка. Не забудьте, товарищи, что ведь я профессор и что мне надо покупать книги, журналы, выписывать газеты. Ведь не могу же я быть менее культурным, чем мои ученики. И вот мне приходится со всей семьей работать для того, чтобы сохранить профессорский престиж. Я сам неплохой токарь; через подставных лиц я беру на дом заказы от артелей. Моя жена преподает детям иностранные языки и музыку, превратив нашу квартиру в школу. Моя дочь ведет домашнее хозяйство и раскрашивает вазы. Все вместе мы зарабатываем около шести тысяч в месяц. Но никого из нас не радуют эти деньги». – «Почему?» – спросил марсианин. – «Просто потому, что большевики ненавидят интеллигенцию. Ненавидят какой-то особенной, звериной ненавистью». – «Ну, – вмешался я, – вот уж это вы напрасно, дорогой профессор. Правда, недавно так оно и было. Но ведь потом была проведена даже целая кампания. Я помню выступления отдельных товарищей, которые разъясняли, что ненавидеть интеллигенцию нехорошо». – «Ну и что же? – усмехнулся профессор. – А что изменилось с тех пор? Было вынесено решение: считать интеллигенцию полезной общественной прослойкой. И на этом все кончилось. Большинство же институтов, университетов и научных учреждений возглавляют люди, не имеющие никакого представления о науке…»
«У советской интеллигенции, – продолжил профессор, – конечно, есть свои запросы, естественное для всей интеллигенции мира стремление к знаниям, к наблюдениям, к познанию окружающего мира. Что же делает или что сделала партия для удовлетворения этой потребности? А ровным счетом ничего. Мы даже не имеем газет. Ведь нельзя же считать газетами то, что выпускается в Ленинграде. Это скорее всего – листки для первого года обучения политграмоте, это скорее всего перечень мнений отдельных ленинградских товарищей о тех или иных событиях. Сами же события покрыты мраком неизвестности. Большевики упразднили литературу и искусство, заменив то и другое мемуарами да так называемым „отображением“. Ничего более безыдейного нельзя, кажется, встретить на протяжении всего существования искусства и литературы. Ни одной свежей мысли, ни одного нового слова не обнаружите вы ни в театре, ни в литературе. Я думаю, что во времена Иоанна Первопечатника выходило книг больше, чем сейчас. Я не говорю о партийной литературе, которую выбрасывают ежедневно в миллионах экземпляров. Но ведь насильно читать нельзя заставить, поэтому все эти выстрелы оказываются холостыми». – «Видите ли, – сказал я, – книг и журналов в нашей стране выходит мало, потому что нет бумаги». – «Что вы говорите глупости, – рассердился профессор. – Как это нет бумаги? У нас посуду и ведра делают из бумаги. У нас бумагу просто не знают, куда девать. Вон даже додумались до того, что стали печатать плакаты и развешивать всюду, а на плакатах мудрые правила: „Когда уходишь – туши свет“. „Мой руки перед едой!“ „Вытирай нос. Застегивай брюки. Посещай уборную“. Черт знает что…»
«А я скажу вам так, товарищи, – вмешался колхозник, – сверху когда глядишь, так многих мелочей не замечаешь, и оттого все кажется тебе таким прелестным, что душа твоя просто пляшет и радуется. Помню, гляжу я как-то с горы вниз, в долину к нам. Вид у нас сверху удивительно веселый. Речка наша, прозванная Вонючей, извивается, ну как будто на картинке. Колхозная деревня так и просится на полотно художника. И ни грязи-то, ни пыли, ни мусора, ни щебня – ничего этого за дальностью расстоянья никак невозможно заметить невооруженным глазом. То же и у нас в колхозах. Сверху оно, может, и в самом деле похоже на райскую долину, но внизу и вчера и сегодня пахнет еще адовой гарью. И вот у нас сейчас есть полный разброд мыслей в деревне. Спросить бы у кого. Но как спросить? Арестуют! Сошлют! Скажут, кулак или еще чего-нибудь. Не дай Бог злому татарину повидать того, что мы уже видели. Ну, так и говорю: многое узнать бы хотелось и боязно спросить. Вот мы и обсуждаем в деревнях свои дела между собой потихоньку… А главное, мы хотим, чтобы над нами был закон какой-нибудь… А то какие это законы, когда ты не успеешь еще его прочитать, а тут, говорят, ему и отмена уже пришла. За что у нас в деревне больше всего не уважают большевиков? А за то, что у них на неделе семь пятниц…»
«Что же, – сказал инженер, – пожалуй, и для нас, людей города, нужны устойчивые, крепкие законы. И у нас бывают недоразумения из-за слишком частой смены законов, установлений, постановлений, положений и прочее и прочее. Товарищ прав. Закон должен быть рассчитан на продолжительное действие. Менять законы как перчатки не годится хотя бы потому, что это ведет к подрыву авторитета законодательных учреждений». – «И опять же, – сказал колхозник, – если ты выпустил закон – так будь добр уважай его сам. А то законов (хороших, скажу, законов) у нас много, а какой толк от этого? Уж лучше бы совсем не выпускали хороших законов». – «Прав! Прав он! – вскричал профессор. – Именно то же самое говорят и в нашей среде. Взять хотя бы, к примеру, самый замечательный, самый человеческий свод законов – нашу новую конституцию. Ну зачем, спрашивается, ее обнародовали? Ведь многое сейчас из этой конституции является источником недовольства, многое вызывает муки Тантала. Как это ни печально, а конституция превратилась в тот красный плащ, которым матадор дразнит быка». – «А самое забавное, – сказал молчавший до этого литератор, – это то, что все, даже самые опасные в кавычках статьи новой конституции легко можно превратить в действующие статьи закона. Вот, например, свобода печати. У нас свобода эта осуществляется с помощью предварительной цензуры. То есть никакой по существу свободы нам не дано» – «Однако, – сказал колхозник, – меня, так сказать, разные там свободы печати очень мало интересуют. И поскольку я тороплюсь, я прошу выслушать меня. Я сейчас закруглюсь. Не задержу вашего внимания. Ну, значит, так: про закон я сказал кое-что. Теперь хочу про другое сказать. Про интерес к работе. Я уже говорил, что все у нас недовольны. Не подумайте, однако, что мечтаем мы о возврате к старому, единоличному хозяйству. Нет. Туда нас не тянет. Но вот о чем задумайтесь. Мы-то кто? Хозяева мы! Собиратели добра! На том построено все нутро наше. И сам, бывало, один работаешь, и с большой семьей, а все равно смотришь на хозяйство как на свое. Мы, и артельно работая, хотели бы рассматривать все хозяйство как свое собственное». – «Ну и рассматривайте, – сказал профессор, – кто же вам мешает?» – «Эх, товарищ – ученый человек, – махнул рукой колхозник, – как же можно у нас глядеть на свое хозяйство по-хозяйски, когда тебя десять раз в день ставят к порогу, вроде батрака. Пожили бы годик в деревне – так увидели, сколько развелось над нами начальников. Ей-богу, шею не успеваешь поворачивать да подставлять. Один не успеет тюкнуть, а глядишь, и другой уже тянется. Дай-ка, говорит, и я попробую». – Профессор поморщился и сказал: – «Ну, а если снять с вас эту мелочную опеку, а вы перестанете выполнять планы, да и вообще черт знает что натворите?» – «Напрасно так думаете, – обиделся колхозник. – Пусть нам хоть на один год руки развяжут. Пусть дадут нам возможность развернуться – и государству была бы от этого польза, и нам бы не пыльно зажилось».