Красный сфинкс

Прашкевич Геннадий

Вот оно! Пьяный, сами понимаете, невозможно, да он и не набегает много, а ткнется в куст и заснет. Отравленный – дело другое.

Чем отравить? Всего занятнее – чего-то наелся в лесу.

Ну, я ищу – чем его отравить. И вы видите, получилось: отрава подходящая во всех смыслах. А дальше… Придумывается, что могли делать питеки, ищутся способы использования местной фауны тех времен, пейзажа и прочее. Выглядит это совсем просто, да так оно мне и казалось: основная работа шла в голове, даже без моего ведома. А потом готовое попадало на бумагу. Конец, правда, пришлось переделывать: редакция потребовала более спокойного конца (у меня было так: Тинг обиделся на Дюбуа, переменил название бабочки и т. д.) и пришлось писать ту мазню, что в конце последней страницы. Как видите, нужно надумать основную сюжетную линию, а затем

подобрать материал. Мне это было совсем нетрудно: я знаю, что примерно мне нужно, а главное – знаю, где это искать.

Остается компоновка.

Вот и смотрите: научились вы чему-нибудь?

Вряд ли. Можно написать о том же в десять раз больше, но суть останется той же: поиски «объекта» и возможностей его обыгрывания. Отравленный желтыми ягодами обязательно «бегает». И вот – ряд всяких пейзажных и иных моментов, которые должны отразить «беготню» и вообще настроение отравленного. Говорят, это получилось. Не знаю, как с «настроением», но концы с концами я свел. Для меня это был эксперимент особого порядка: суметь показать бред так, чтобы это выглядело явью, с одной стороны, и чтобы все события, якобы случившиеся, были оправданы и состоянием бредящего и окружающей его обстановкой. Тинг видит себя в лесу тех времен, но бегает-то он по современному лесу. Отсюда ряд пейзажных и сюжетных комбинаций: современность, преломленная в прошлое. Так как наши дни и дни питека не столь уж резко разнятся (в тропиках и подавно) по составу фауны и флоры, то сработать все это было не так уж и хитро.

Конечно – зная.

Вот это-то «зная» и есть одно из двух основных условий работы: нужно знать то, о чем пишешь, и нужно уметь рассказать, то есть уметь увидеть описываемое и уметь передать это своими словами, причем не в живой речи, а на бумаге. Для того, чтобы иметь и то и другое, нужно время (особенно для приобретения знаний), а для писателя еще и опыт. Способности – сами собой. Но некоторые «средние» способности есть почти у каждого, а Пушкины и Алексеи Толстые – великие редкости…»

«Возьмите в библиотеке журнал „Звезда“ за 1958 год, сентябрьский номер, – подсказывал Николай Николаевич в другом письме. – Там статья Л. Успенского „Приключения языка“: автор изругал на чем свет стоит И. Ефремова за его „Туманность Андромеды“ (написано по напечатанному в „Технике-молодежи“, отдельной книгой этот роман еще не вышел). Действительно, много всякого „понасажал“ Ефремов, но вам советую прочитать не ради того, чтобы узнать, как изругали Ефремова: прочитайте внимательно и сделайте надлежащие оргвыводы, как принято говорить, Статья не учит, как нужно писать, в ней лишь рассказано кое о чем из того, чего нельзя делать. А помимо того, это статья вообще о языке научно-фантастических и приключенческих рассказов и романов, а, значит, уже по одному этому вам надо с ней познакомиться…»

«При всей своей занятости, – вспоминала Марта Гумилевская, – Николай Николаевич находил время любовно и терпеливо приручать самых диких и злых зверьков, вроде сони полчка, который долго жил у него дома. Когда зверек приходил к нему и ласкался, Николай Николаевич удовлетворенно улыбался, уютно устраивал его в широком кармане своей рабочей куртки и продолжал работать – писать научные статьи или же рассказы для детей…»

Вот как Николай Николаевич написал об Альфреде Уоллесе, основном сопернике Дарвина и его друге Генри Бэтсе («Гомункулус», 1958): «Его не готовили ни к научной карьере, ни к должности врача, ни к проповеднической кафедре. У его отца было много детей и мало денег, и четырнадцатилетнего Альфреда Уоллеса отправили в Лондон обучаться ремеслу. Какому – все равно, лишь бы оно кормило. Альфред сделался землемером. Но не успел он ознакомиться со всеми тонкостями обращения с астролябией и землемерной цепью, как попал в ученики к часовому мастеру. И здесь он не доучился до конца: его хозяин закрыл свою крохотную мастерскую. Тайна часового механизма осталась неразгаданной, а разобранные часы – несобранными. Уоллес научился только разбирать часы. Искать новую профессию, снова учиться и учиться? „Нет, хватит!“ – решил Уоллес и опять зашагал по полям с астролябией, покрикивая на мальчишку, несшего пучок кольев…

Шагать по полям не весело, и вот для развлечения он начал собирать растения. Уоллес не сделался ботаником, не внес в науку о растениях ничего нового, не построил новой

системы и не написал усовершенствованного определителя. Впрочем, он и не собирался соперничать с знаменитыми ботаниками. Он просто собирал цветы и, кое-как определив их, раскладывал по папкам. Когда землемерие надоело, он сделался учителем. Но и это занятие не пришлось ему по сердцу: быть учителем оказалось еще скучнее. Лучше уж быть землемером, чем сидеть в классе и объяснять таблицу умножения. Уоллес вернулся к астролябии. Ему хотелось бродить по полям и лесам с чем-то в руках, но у него не было ни ружья, ни подзорной трубки, и в те годы он даже не знал, как их взять в руки. У него была только астролябия. И он таскал ее на себе и глядел в ее трубку, в которой отчетливо виднелись перекрещенные нити и кол с веселой рожей мальчишки вдали…

Вскоре астролябия опять стояла в углу, а ее владелец еще раз переменил профессию. Уоллес сделался подрядчиком и вместе с братом брал небольшие подряды на постройке железной дороги. Нельзя сказать, чтобы ему уж очень нравилось это новое занятие, но оно кормило. Вероятно, Уоллес так и остался бы подрядчиком, если бы не знакомство с Бэтсом. Генри Бэтс был всего на два года старше Уоллеса. Он помогал отцу – чулочному торговцу, но все свободное время проводил, бегая по полям и лесам в поисках жуков. Жуков можно продавать торговцам коллекциями, и хотя это дело не столь доходно, как постройка железнодорожных будок, у него есть свои привлекательные стороны. Бэтс соблазнил Уоллеса, и тот тоже занялся ловлей жуков и ловил их с куда большим рвением и прилежанием, чем когда-то измерял поля или преподавал в школе. Вскоре приятелям наскучили жуки ближайших местностей, и они стали поговаривать о том, что не мешало бы проехаться куда-нибудь подальше. «Ах, там, в Бразилиии… какие там жуки! Вот! – сжимал Бэтс кулак и показывал его Уоллесу. – Вот где стоит собирать, вот куда нужно ехать!» Зимними вечерами, когда жуки крепко спали, зарывшись в мох или спрятавшись под корой пней, Бэтс и Уоллес пересматривали карты и атласы и мечтали, мечтали, мечтали…»

И они не просто мечтали.

Они оставили след в мировой науке.

Или «Очерки по истории зоологии» (1941).

«Первым был сотворен… человек. Иначе Платон не умел рассуждать. Человек – наиболее совершенное отражение мира идей (по учению Платона, Вселенная двойственна: она объемлет два мира – мир идей и мир вещей, отображающих эти идеи; идеи мы постигаем разумом, вещи – чувственным восприятием). У человека три „души“: бессмертная и две смертных (мужская – мощная и энергичная, и женская – слабая и податливая). „Эволюция“ протекает путем деградации всех сортов этих „душ“, причем допускается еще и „переселение душ“. Животные – своеобразная форма „наказания“ для людей. Люди, упражнявшие не бессмертную, а смертную часть своей сложной души, при втором рождении превратились в четвероногих. Те, которые „превзошли тупоумием своим даже четвероногих“ и которые своим телом как бы прилипли к земле, оказались пресмыкающимися. Просто легкомысленные люди при втором рождении превратились в птиц. „Невежественнейшие и бестолковейшие“ попали в новой жизни в воду и стали водными животными. Человек оказался родоначальником всех живых существ, и это неудивительно: по Платону, все живые существа – только совокупность несовершенных и разнообразных видоизменений человека…»

Или постулаты книги «Смерть и бессмертие» (1925).

«Смерть есть результат жизнедеятельности клетки, и поскольку клетки многоклеточного организма лишены возможности „самоомолаживания“, связанной с неограниченным ростом и делениями, – она неизбежна.

Смерть есть чрезвычайно ценное, с точки зрения сохранения вида, приспособление.

При наличии бессмертия эволюция была бы немыслима.

Только при наличии смерти на земле могло появиться столь высоко организованное животное, как человек.

Приводимые нередко в литературе примеры бессмертия не есть примеры индивидуального бессмертия. Во всех этих случаях мы можем наблюдать гибель индивидуума.

Бессмертная зародышевая плазма своим присутствием делает потенциально бессмертной носящую ее клетку (одноклеточные организмы, половые клетки многоклеточных). Но это не есть индивидуальное бессмертие.

Переживание частью целого (размножение почкованием у губок, полипов и т. д., размножение отпрысками, клубнями и т. п. у растений) не есть бессмертие индивидуума.