Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

Аннинский Лев Александрович

Чем страшней, тем родней. Россия не поддается ни свету, ни праведности — только темному греху. "Грешить бесстыдно, непробудно, счет потерять ночам и дням, и, с головой, от хмеля трудной, идти сторонкой в божий храм…" Поразительна точность "примет" этой неуловимой души, этого размазанного быта, вся русская классика от Гоголя до Лескова поработала над тем, чтобы Блок мог точными штрихами набросать портрет купца-праведника, который отмаливает грехи на заплеванном полу церкви, а потом, икая за чаем и слюнявя купоны, вспоминает, кого и как он надул.

…И

на перины пуховые В тяжелом завалиться сне… Да, и такой, моя Россия, Ты всех краев дороже мне.

Другой он ее не ведает. Не хочет знать. Не верит, что она способна быть другой. Воистину, безнадежная любовь — самая лютая. Объект любви должен быть затуманен: ясность добьет его.

Притом некоторые прозрения Блока — в части исторических перспектив — рельефны до ясновидения. Например, вот это:

Над старым мраком мировым Восходит солнце твердой власти,

Напечатанное в 1919 году, это стихотворение кажется гимном диктатуре, подслушанным у врат ГУЛАГа под слепящими красными звездами. Но это написано в 1899 году, и, скорее всего, под "сверкающим троном", к подножью которого вот-вот "потекут" народы, подразумевался трон Романовых, на котором как раз в ту пору укреплялся Николай П. Что не мешает Блоку, слегка поправив стихотворение, (но абсолютно не приспосабливая его к новым реалиям!), — пустить его в печать двадцать лет спустя.

Туманность контуров, глубоко запрятанная "немота" и столь раздражавшее Зинаиду Гиппиус хождение ОКОЛО загадки — вот что делает Блока по-своему неуязвимым. Он служит “России", не расшифровывая ее.

Фантастические (с точки зрения людей последовательных) поступки Блока могут быть поняты только в этом вакуумном контексте. Например, шествие с красным флагом во главе революционной колонны в октябре 1905 года. Или — в сентябре 1914-го — возглас: "Война — это прежде всего ВЕСЕЛО!" По логике вещей человек, протестующий против мерзостей царизма, не должен веселиться, когда царизм начинает войну, мерзость которой очевидна; человек, решивший служить Прекрасной Даме, не должен ходить с флагами на политические демонстрации…

Но поэт, ежесекундно пророчащий гибель и возмездие, делает именно это: он торопит события, поворачивается навстречу гибели, гасит ужас весельем. В этой маяте — все едино:

Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться? Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма! Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться… Вольному сердцу на что твоя тьма?

Сердце не вольное — сердце плененное, зачарованное. Света не будет — будет тьма вечной неразгаданности:

Знала ли что? Или в бога ты верила? Что там услышишь из песен твоих? Чудь начудила да Меря намерила

Блестящий каламбур этой строчки сделал ее почти пословицей, и она как бы выпала из общего орнамента, но по существу ни один элемент нельзя вычленить из черно-белого вихря, в котором сливается все:

серебро и чернь, царь и Ермак, Европа и Азия — несходимые края и "разноплеменные народы", все, что охвачено таинственным словом "Русь".

За море Черное, за море Белое В черные ночи и в белые дни Дико глядится лицо онемелое, Очи татарские мечут огни…

"Очи татарские" — это Русь? Или это то, во что глядится Русь? Загадочна стилистика и загадочна символика "Поля Куликова" — самого сильного блоковского произведения на русскую тему. Традиционно русская ценность: "древняя воля" — переброшена татарам. Традиционно татарская привязка: "степь" — переброшена Руси. Татарская вольница — против русской степной прочности-крепости: полный оборот смыслов! Вражий шум: скрип телег и людской вопль на татарской стороне (как это описано Блоком в статье "Народ и интеллигенция" ПАРАЛЛЕЛЬНО стихотворному циклу) в стихах отфильтрован: в "шуме" оставлены две романтические ноты: "орлий клекот" и "плеск лебедей". Они и осеняют татарский "черный" стан в противовес русскому, где с "серебра" смыта "пыль".

То есть: все эмоциональные акценты как бы обернуты. Если учесть, что “Русь” никогда и не окрашивалась у Блока в этнические тона, а если окрашивалась, то отнюдь не только в славянские, но и в финские, да и в татарские тоже, — можно понять то внутреннее смятение, то ощущение распутья и даже потери пути, которое вопиет из куликовского цикла:

И я с вековою тоскою, Как волк под ущербной луной, Не знаю, что делать с собою, Куда мне лететь за тобой!

Та же статья "Народ и интеллигенция" открывает нам исток этой безысходности. "Поле Куликово" — метафора, парафразис совсем другого противостояния. Блока мучает противостояние народа и интеллигенции. "Русь" — это народ: полтораста миллионов жителей Российской Империи, погруженных "в сон и тишину". А "поганая орда" — это русская интеллигенция: полтораста тысяч крикунов, ополчившихся против своего народа.

В ситуации 1909 года это психологически понятно и даже предсказуемо: как раз в эту пору выходит сборник "Вехи", где интеллектуальная элита пытается отречься от интеллигентского наследия. Но Блок, кажется, и без всяких "Вех" приходит к этому убеждению; достаточно Клюеву обвинить его в "интеллигентской порнографии" (и за что! За "Вольные мысли"!), и Блок ему верит ("Другому бы не поверил"), мучается, что он — "интеллигент", и ждет страшной развязки, а то и накликает:

"Почему дырявят древний собор? — Потому что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому что там насиловали и пороли девок; не у того барина, так у соседа. Почему валят столетние парки? — Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть; тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью.

Все так.

Я знаю, что говорю. Конем этого не объедешь".

Тут — разгадка "балаганчика", подлинная суть блоковской драмы: возмездие. И не только блоковской. Блок ее только завещает.