Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
Шрифт:
От Иордана — дальше, дальше. Индия во всех подробностях! А это откуда? А из Индикоплова. Из "хроник", коими обложено Евангелие у старых книжников. Это вовсе не та реальная Индия, в которую за три моря хаживал Афанасий Никитин, — это Индия грез и сказаний, царство воображаемой духовной благодати, и именно она, эта "Белая Индия", помещена в "красный угол" клюевской вселенской Избы.
А ведь поэтически — огромный эффект! Сидя на печи в вытегорском углу — пересчитывать "песчинки по Сахарам". Сказка! Сплошная, сквозная, нескончаемая сказка. В сущности — мечта постмодернистов! "Песнопевцу в буквенное брюхо низвергают воды Ганг и Кама".
С
Россия?.. А может, "то, чему названья нет"?
Густая, непродышливая ткань клюевского стиха, конечно, уникальна. Но — не случайна в культурном воздухе начала века. Русская стилизация — одно из главных поветрий, и у Клюева предсказано многое: от Ремизова до некоторых версий раннесоветской орнаментальной прозы. И "логарифмирование" смыслов: там, где у Клюева строка, — Клычков и Орешин вырастили бы по целой поэме; это тоже в духе тогдашней поэзии: так же "логарифмирует" смыслы Хлебников.
Тайна — в том, ЧТО побуждает к такому чернению текста.
Побуждает — угроза со стороны реальности, от которой нужно любыми средствами оградить теплую точку жилья. Поэтому Изба у Клюева шифруется, она становится "непонятной", уходит в сокрыть. Смысл стилизации — само ограждение в таинственность, само замыкание в тайну. Это ДОЛЖНО быть "непонятно":
Сучит оборы жаровый пень, И ткет онучи чернавка-тень, Рассвет кудрявич, лихой мигач, В лесной опушке жует калач.Из чего калач, не разберешь, но — "жует".
Чтоб помолиться лику ив, Послушать пташек-клирошанок И, брашен солнечных вкусив, Набрать младенческих волвянок…Рецепт таинствен, но — варится.
А уж бабы на Заозерье — Крутозады, титьки — как пни, Все Мемелфы, Груни, Лукерьи По веретнам считают дни…Что сварят эти "бабы"?
Мы уже знаем: "банановую похлебку".
Остается понять: отчего нужда в такой алхимии.
Итак, вот картина мироздания. Изба — малый круг, душегрейная точка. По горизонту — хоровод видений, большой круг, "Белая Индия", фреска.
Суть в том, чем заполняется пространство между малым кругом и большим. Соотношение между Домом и Миром, сама эта "вселенская модель", сама невозможность прожить только Домом — тема, характерная для поэзии Серебряного века, да, пожалуй, и для русской поэзии в целом, а может быть, и для великой поэзии вообще. У Мандельштама — не "фреска", но таинственная европейская "карта".
Я несколько сдвигаю образы Маяковского с тем, чтобы понять, что именно видит у него Клюев:
Простой, как мычание, и облаком в штанах казинетовых Не станет Россия — так вещает Изба…Изба вещает, предвещает, завещает — покой. У Маяковского мир рушится и возрождается — у Клюева стоит. У Пастернака тысячелетия идут — у Клюева застыли. У Мандельштама карта мира меняется — у Клюева не меняется ничего. Мир "недвижим". Ни намека на роковой ахматовский "бег времени". Ни намека на блоковский ветер. И никакого блоковского метания от надежды к отчаянию и опять к надежде. Склеено намертво:
Есть моря черноводнее вара, Липче смол и трескового клея И недвижней стопы Саваофа: От земли, словно искра из горна, Как с болот цвет тресты пуховейной, Возлетает душевное тело, Чтоб низринуться в черные воды — В те моря без теченья и ряби; Бьется тело воздушное в черни, Словно в ивовой верше лососка…Плен. Замкнутое пространство. По горизонту — миражи; внизу — безвидная мгла, стоячая чернь небытия, и в центре этого замершего зябкого мира, как в пустоте — маленькая теплая точка. Изба.
Чем заполнить пустоту?
Нечем.
Точка и горизонт, остальное — пустынь. Там, где могли бы осмыслиться структуры: государственные, социальные, религиозные — "глухая нетовщина".
"Нет" — державе. Ненавистны царская власть, барская культура, дворянское "вездесущие".
"Нет" — городу. Проклят Вавилон, "где щетина труб с острогами застит росные просторы".
"Нет" — церкви. Ненавистен "казенный бог", "пещь Ваалова" — церковь. "Не считаю себя православным, да и никем не считаю".
Последнее признание — все тому же Блоку: в письме. В анкетах, вступая в большевистскую партию (в 1918 году в Вытегре), Клюев наверное формулирует свои убеждения аккуратнее. В партию его принимают. Пока речь идет о ненависти к казенному богу или, скажем, к генералу Юденичу, наступающему на Петроград, сотрудничество Клюева с советской властью идет вполне сносно. Всероссийски известный поэт клянет "черных белогвардейцев", оплевавших "Красного бога", и "задушевным братским словом" напутствует идущих на фронт бойцов. Однако вытегорские коммунисты интересуются, почему в стихах товарища Клюева так много религиозных символов. Товарищ Клюев объясняется на этот счет столь путано и многословно, что уездная партконференция в 1920 году предлагает ему пересмотреть свое мировоззрение. До клюевского "голгофского христианства" губкому партии, естественно, дела нет, как и до клюевских мыслей насчет того, что "в учении Христа есть общее с идеей коммунизма": губком справедливо подозревает, что все эти сказки "находятся в полном противоречии с материалистической идеологией партии", по каковой причине партия из своих рядов Клюева вскоре и вычищает.