Краткая история белковых тел.
Шрифт:
После небольшого молчания снова звучит безрадостный голос:
– Нет, Данила, спасибо, но... я занята сейчас. И потом, придется приводить себя в порядок, а я разленилась в последнее время. Спасибо, Данил!
– Как хочешь!
– уступчиво соглашаюсь я.
– Всё так же в банке?
– Да. Скоро в декрет уйду, надоело всё. А ты давно приехал? Мне Алёнка рассказала, что вы виделись.
– Попили кофе. А приехал я месяц назад...
– делаю паузу, и Лиза тоже молчит. Не знаю, как спросить её о ребенке - почему она говорит всем,
– Ты... у тебя от кого ребенок?
– А что?
Решаю высказаться напрямую, без недомолвок.
– Я от Алёны слышал, что ты всем говоришь будто он от меня, что мы с тобой...
В ответ долгое молчание.
Я представляю на губах её усмешку, циничную, наглую, которой она прикрывается как бронежилетом - на ум невольно приходит сравнение, связанное с военной жизнью в Донецке. Сейчас она отбреет меня, поставит на место глупое белковое тело. Но Лиза говорит тихо и виновато:
– Этот ребенок не от тебя, не волнуйся!
– Хорошо!
– как дурак соглашаюсь я, и меня подмывает задать вопрос об отце, но я вовремя удерживаюсь. Мне до него нет дела, до этого папаши, кто бы тот ни был - Кравчук или Евгений Иванович, главное, что Соснина признала правду - ребенок не мой, и я не имею к нему никакого отношения. Теперь, когда расставлены точки над "и", становлюсь добрым и щедрым, мне хочется отблагодарить Лизу, но я не знаю, чем.
– Ты точно не хочешь встретиться? А то смотри, посидим, попьем кофе.
– Нет, мне теперь кофе нельзя. У меня много ограничений.
– Ну, ты там не закисай! Хочешь, просто погуляем в парке, я слышал, что будущим мамам полезно гулять.
В трубке раздается негромкий смешок.
– Ты хороший человек Данила. Спасибо тебе!
Закончив разговор, решаю, что обязательно вытащу Лизку на улицу - нечего сидеть дома и смотреть на четыре стены.
И вот в один из солнечных еще не холодных дней, мы идем с ней по парку. По бокам дорожек нападала листва, сухо, чистый воздух наполняет легкие свежестью. Под плащом у Лизы уже ясно обозначился круглый живот.
– Слушай, - обращаюсь к ней, - тут недалеко есть больница, я хочу денег передать ребятам, они из Донбасса, лечатся там.
– А ты откуда их знаешь?
– удивленно вскидывает бровь Лиза.
– Лежали вместе, - вру я наглым образом, - когда руку сломал в Египте, попал к ним в палату.
– А-а...- протянула Соснина, - ну если хочешь, пойдем.
Я вижу, что ей не хочется уходить из этого теплого солнечного парка, уже растерявшего листву, но еще не утратившего своего летнего обаяния, однако она пересиливает себя.
Об этих ребятах я видел сюжет по телевизору: кто-то из них был серьезно ранен, некоторые лишились рук или ног, но они не выглядели неудачниками, людьми, проигравшими войну. И меня с необъяснимой силой тянуло к ним. Словно там, под огнем, я был настоящим человеком, не аморфным телом, хныкающим от любой проблемы, не офисным планктоном, озабоченным в каком ресторане
Скептически прислушиваюсь к своим мыслям. Они кажутся мне, при некотором размышлении, немного высокопарными, пафосными, словно я выступаю на патриотическом митинге как заматерелый оратор-популист.
Война - это плохо, вот, что важно, а не братство, не чувства, не ностальгия.
Возле больницы, куда мы добрались пешком, был разбит небольшой скверик. Пользуясь последними теплыми днями, больные выползли наружу, расселись на скамейках, вели неторопливые беседы друг с другом. Повсюду мелькают светло-синие больничные халаты, казавшиеся каплями дождя, стекающими с желтой листвы. Эти халаты вызывали у меня странные ассоциации с тем самым полем подсолнечника возле села Засечное, желтым полем, утонувшем в голубом небе.
Добровольцев из Донбасса я обнаруживаю сразу, едва мой взгляд запечатлевает открывшуюся картину. Два парня в больничных халатах - один в инвалидной коляске без ноги, а второй с перевязанной рукой, висевшей на ремне, - сидели неподалеку.
– Вон они, - показываю на них Лизе, и чтобы её не смущать, продолжаю, - ты постой здесь, я сейчас с ними поздороваюсь и дам денег.
– Нет, я с тобой!
– вдруг упрямится девушка.
– Ну, пойдем!
Мы подходим к парням, останавливаемся. Добровольцы с удивлением смотрят на меня, и я достаю деньги - несколько тысячных бумажек, отдаю им с широкой улыбкой.
– Выздоравливайте, хлопцы!
Хочется еще что-то добавить, но внезапно у меня перехватывает горло от волнения, и я судорожно кашляю. Ополченцы берут деньги, всё так же удивленно глядя на меня и Лизу, и я вдруг с неудержимой силой чувствую, что меня тянет обратно в Донецк, на войну, что там мое место.
Мы отходим и встаём неподалеку.
– Не знала, что ты у нас благотворитель, - то ли насмешливо, то ли всерьез роняет Соснина, и я обнаруживаю на её губах опять ту же пренебрежительную усмешку, которая так меня всегда раздражала.
"Лиза возвращается к жизни, - констатирую я.
– Хищники не скатываются до уровня белковых тел. Даже душевно раненые".
– Просто захотелось помочь, - говорю в оправдание, словно меня кто-то принуждал оправдываться в хороших поступках.
– Мужики, достал!
Я оглядываюсь на громкий возглас и замечаю, что к ополченцам подходит третий, то же в больничном халате, с бутылкой водки в руке.
– Может, и ему подкинешь бабок?
– насмешливо осведомляется Соснина.
Переступаю с ноги на ногу и не знаю, что предпринять. Однако мои сомнения рассеивает случайный больной, проходящий неподалеку. Увидев донецких бойцов, он реагирует весьма неожиданно: