Краткая история Германии

Шульце Хаген

Новое государство нуждалось, однако, не только во внутреннем укреплении. С точки зрения европейских соседей, его существование отнюдь не подразумевалось само собой, достаточно было бросить беглый взгляд на карту континента. Объединяющаяся Центральная Европа была новым и непривычным элементом в системе европейских государств и воспринималось как потенциальная угроза существующему на континенте равновесию. Лидер британской оппозиции Бенджамин Дизраэли выразил общее беспокойство, царившее в кабинетах в Санкт-Петербурге, Париже и Лондоне, сказав, что создание прусско-германской империи представляет собой революцию, большую, нежели Французская революция прошлого века, а связанные с этим опасности для будущего в высшей степени серьезны. Самая главная забота Бисмарка заключалась в том, чтобы показать внешнему миру, что империя «удовлетворена», что бурлящий немецкий национализм канализирован и обезврежен, европейская система упрочена и ей ничто не угрожает. В действительности великогерманская мечта, окрылявшая поколения немецких либералов, после 1871 г. с ошеломляющей быстротой утратила свое значение. Бисмарк привел в уныние немецкую ирреденту в Восточной Европе, вызывавшую опасение у Австрии и России, а «союз двух императоров»,

заключенный в 1879 г. между Германской империей и Австро-Венгрией, показал, что оба германских государства могли сблизиться, несмотря на битву при Кёниггреце, не расшатывая тем самым общеевропейскую систему.

В июне 1877 г. Бисмарк сформулировал в своей «Киссингерской памятной записке» курс немецкой внешней политики, Согласно этому курсу, следовало добиваться того, чтобы все европейские державы, кроме Франции, были в состоянии сотрудничать с Германской империей, и не допускать коалиций, направленных против нее. Чтобы избежать этого, по словам Бисмарка, «cauchemar des coalitions», кошмара коалиций, империя взяла на себя роль «честного маклера» в отношениях между остальными державами. Кульминационным моментом такой политики стал Берлинский конгресс 1878 г., на котором под сильным влиянием германского рейхсканцлера была стабилизирована ситуация, сложившаяся в Европе, и опасность новой большой европейской войны за обладание Балканами оказалась устраненной,

Но эта политика, без сомнения, оставалась своего рода трюком, ибо она требовала не только политического самоограничения, которое было трудно осуществить вопреки экспансионистскому духу времени. Экспансионистские настроения воплощались в идеях националистических сил, интересах промышленников, а промышленники стремились выйти далеко за пределы прежнего Германского таможенного союза и призывали к завоеванию сфер влияния и колоний, или также в позиции империалистически настроенных либералов, желавших обрести могущество на морях и статус мировой державы. Прежде всего проведение такой политики требовало от государственного деятеля необычайных способностей, чтобы центральноевропейское государство могло уравновешивать антагонистические интересы европейских держав и, кроме того, препятствовать Франции в создании коалиций против Германии. Для этих целей был создан германо-австрийский двойственный союз, к которому впоследствии присоединились Италия, Румыния, а периодически присоединялась и Сербия, которые обхаживали Россию, что привело в 1881 г. к заключению договора трех императоров и, наконец, в 1887 г. к заключению двустороннего германо-российского договора перестраховки, формально открывавшего Санкт-Петербургу путь к Дарданеллам. Но такая политика оставалась в высшей степени сложной «игрой с пятью шарами», нацеленной, по словам Бисмарка, на то, чтобы «один меч удерживал другой в ножнах». Такая цель все более оказывалась под вопросом во всех европейских государствах в результате воздействия внутриполитических сил и тенденций. Это касалось не только Германии, но и, например, Франции, где идея реваншистской войны против Германской империи и возвращения Эльзаса и Лотарингии была столь популярна, что ни одно правительство не могло с ней не считаться. То же самое касалось и России, панславистское движение которой угрожало турецким и австро-венгерским интересам. Германия оказывалась между Россией и Францией, и прежняя ситуация, в которой находилась Пруссия, — страх перед войной на два фронта — возникла вновь. Опасность объединения фланговых держав Европы за счет государств, расположенных в середине континента, была очевидной.

Отставка Бисмарка, последовавшая 20 марта 1890 г., не имела непосредственного отношения к его внешней политике. Он поссорился с Вильгельмом II, который стал германским императором в 1888 г. в качестве преемника своего отца, «стодневного кайзера» Фридриха III [39] , и воспринимал могущественного «железного канцлера» как тягостную обузу. Острые разногласия возникли между императором и канцлером по социальному вопросу. Вильгельм II стремился к разрешению социальных противоречий, и враждебность Бисмарка к социал-демократии досаждала ему. Кроме того, рейхстаг не проявлял готовности продлевать принятый в 1878 г. Исключительный закон против социалистов, действие которого истекало в 1890 г., и канцлер оказался в невыгодном положении. В последние дни его пребывания на посту встал также вопрос о продлении германо-российского договора перестраховки, важнейшей опоры системы союзов Бисмарка. Отсутствие у кайзера интереса к продлению договора ускорило отчуждение между ним и канцлером. С отставкой Бисмарка закончилась эпоха, с которой была связана попытка проводить политику дореволюционного стиля в эру массовых эмоций, становившихся все более действенной силой в политическом отношении. Это была политика возможного пересечения интересов участников, проводившаяся рациональными средствами и с ограниченными целями. Но именно такая политика и создала предпосылку для дальнейшего существования германского национального государства в центре Европы.

39

Будучи смертельно больным, скончался в 1888 г. после 100 дней правления.

VIII. Внутренняя консолидация империи и мечта о мировой державе (1890–1914)

Вильгельм II во многих отношениях воплощал дух новой эпохи. Представляя собой полную противоположность своему деду Вильгельму I, он был человеком, позировавшим перед обществом, блестящим и производившим впечатление. Студентом в Бонне он усвоил, что знание — сила, кадетом в Потсдаме обрел склонность к ярким армейским атрибутам и прославлению Пруссии. Человек с блестящими дарованиями, феноменальной памятью и острым умом, но воспитанный в атмосфере крайнего ханжества и настроенный романтически до абсурда, к тому же испытавший душевную травму из-за искривленной руки и влияния властной матери, — таков был новый император. Оставаясь и на посту главнокомандующего надменным вечным кадетом, мечтателем, влюбленным в технику, основывавшим большие научно-исследовательские

институты и предпочитавшим одеваться наподобие Фридриха Великого или «великого курфюрста», этот человек играл многочисленные роли, но не имел определенной идентичности. Вильгельм II являл собой ходячий символ народа, над которым он властвовал.

Его вступление на престол в 1888 г. означало новый этап в истории Германской империи. Символическая смена скромного Вильгельма I, чувствовавшего себя всецело прусским королем и ненавидевшего императорскую горностаевую мантию, его внуком, любившим роскошь, экзальтированным и романтичным, совершенно вне исторического контекста видевшим себя преемником средневековых кайзеров, соответствовала коренному изменению настроений в государстве. Кто-то может объяснить это экономическими переменами. После десятилетий свободной торговли, которая была одним из важнейших догматов веры либеральной буржуазии, с середины 70-х гг. XIX в. представители западногерманской тяжелой промышленности потребовали введения таможенной защиты от конкуренции зарубежных товаров. Ввиду возраставшего во всем мире перепроизводства зерна к этому требованию присоединились и остэльбские землевладельцы. В результате долгой публицистической и парламентской борьбы возобладали протекционистские интересы и стоявшие за ними политические и общественные силы. Буржуазный национал-либерализм, в первое десятилетие существования рейха опора политики Бисмарка, все более оттеснялся в оппозицию; на передний план выходили консервативные партии. Так, несмотря на растущий экономический вес, либеральная буржуазия теряла политическое влияние, в то время как остэльбские аграрии, опиравшиеся все еще на дворянское землевладение, приобретали более важную не только политическую, но и общественную роль вопреки снижению своего экономического значения.

Наряду с этим шло усиление внутриполитического значения армии, и без того свободной от парламентского контроля и подчинявшейся только суверену. Она рассматривала себя как единственного гаранта государства и монархии, причем от посягательств не только внешнего, но и внутреннего врага, т. е. социал-демократов, католиков и либералов. В результате оказалось, что образ прусского военного возобладал в общественном сознании над буржуазным либерализмом. Гражданская добродетель образованной и имущей буржуазии — столь важная для германской истории XIX столетия — теряла свой эталонный характер, а уважение завоевывали манеры говорить и держаться, свойственные прусскому гвардейскому лейтенанту. Конечно, в немецкой провинции, прежде всего в резиденциях и бюргерских городах «третьей Германии», а именно в Южной Германии, сохранились более простые бюргерские нравы первой половины века, но немецкое самосознание определялось возраставшим политическим значением прусской триады: «императорский двор, двор имения и двор казармы». К сказанному добавлялась высокая оценка населением армии (со времен объединительных войн) — она была гордостью нации. Такое уважение к армии переносилось на каждого военнослужащего и повышало его репутацию в социальном окружении. Поэтому всеобщая воинская повинность ощущалась не как тягота, а как награда и социальный шанс. Оружие и военную форму идеализировали, окружая романтическим блеском, который усиливали в литературных произведениях и периодике, за исключением некоторых либеральных и социалистических газет. В гражданской жизни также считалось важным пройти «служение в армии». Чиновники и учителя обретали самосознание на основе статуса офицеров запаса и переносили нормы, усвоенные в армии, на ведомства и школы. Нельзя было избежать влияния «духовного милитаризма» на формирование политических оценок — сначала у подданных, потом и у правящих.

Однако этого было недостаточно, для того чтобы сформировать полноценный общественный образ жизни — за напыщенными манерами отсутствовало содержание. Поверхностные жизненные проявления служили сокрытию этого недостатка, скорее ощущавшегося, нежели осмысливавшегося. В архитектуре появился стиль необарокко. Типичным для него стало возведение Отто Рашдорфом на рубеже XIX–XX вв. массивного, вычурного, совершенно непропорционального сооружения вместо построенного за 60 лет до этого Карлом Ф. Шинкелем небольшого и скромного Берлинского собора. Стоит сказать и о потоке символов и аллегорий, произвольность которых свидетельствовала об отсутствии какой бы то ни было внутренней духовной связи нации. Парадность, за которой просматривались неуверенность и чувство, что все это недолговечно, — таков был знаменатель «вильгельминизма».

Важнейшая причина подобного мировосприятия заключалась в том, что «внутренняя консолидация» империи не происходила. Германия оставалась внутренне раздробленной, старый раскол по территориальному и конфессиональному признакам преодолевался за краткое время в столь же малой степени, сколь и социальные противоречия между промышленностью и сельским хозяйством, дворянством и буржуазией, капиталом и трудом, возникшие в ходе индустриализации. Политические партии, которым следовало обратить внимание на данные противоречия и сглаживать их, сделать это оказались не в состоянии, и не в последнюю очередь потому, что они в соответствии с германским конституционным устройством не были обременены политической ответственностью, а следовательно, и стремлением к компромиссу. Потому-то партии направляли усилия больше на создание философско-идеологических программ, чем на осуществление прагматической политики. Они являлись для своих приверженцев скорее заменой церкви, нежели представительством интересов. Немецкую партийную систему отличало проявление непримиримых антагонизмов, лабиринт траншей и сохранение позиций круговой обороны.

При этом ощущалось воздействие организованных групповых интересов. Прежде всего с начала длительной фазы дефляции после 1873 г., с конца экономического бума и начала эпохи длительного отмирания либерализма возникли объединения, выражавшие интересы промышленников и аграриев. Это были Немецкий сельскохозяйственный совет, представлявший малые и средние прусские предприятия, а затем католическое Центральное объединение крестьянских союзов. В политическом отношении они находились в тени основанного в 1893 г. Союза сельских хозяев, который выражал в основном интересы остэльбских аграриев, возглавлявшихся крупными землевладельцами. Представители этого союза работали в министерствах не менее успешно, чем в парламентах, но в первую очередь действовали в окружении императорского двора и прусского государственного министерства.