Крауч-Энд
Шрифт:
— Мама сбила лотерею в Тихуане! Сорок штук баксов! Мы теперь богачи, дядя! Настоящие богачи!
Я усмехнулся — хорошо, что он этого не видел, — и взъерошил ему волосы. Его вихры встали дыбом, ну и ладно.
— Стоп, приятель, попридержи коней! Тебе сколько лет, Пеория?
— В мае двенадцать исполнилось. Вы ж знаете, мистер Амни. Вы ж мне рубашку еще подарили. Но при чем тут…
— Двенадцать — это уже достаточно, чтобы сообразить, что иногда люди выдают желаемое за действительное. Я вот что хотел сказать.
— Ну, если вы о фантазиях всяких, то это правда. Я вообще-то люблю фантазировать, — сказал Пеория, пытаясь пригладить волосы. — Но это совсем не фантазии, мистер Амни! Это все правда! Дядя Фред
— Двенадцать лет, может быть, и достаточно, чтобы понять разницу между реальностью и мечтами, но уж точно маловато, чтобы так выражаться, — сказал я строго. Получилось неплохо. Уверен, что «Общество за чистоту языка и морального облика» поддержало бы меня на все двести процентов. Но я говорил уже на автопилоте, почти не слушая, что говорю. Я лихорадочно соображал, пытаясь уместить в голове то, что сказал Пеория. Я был совершенно уверен в одном: он ошибся. Он должен был ошибиться, потому что, если бы все это было правдой, он бы сейчас тут не стоял, на углу двух бульваров, как раз по дороге от моего дома до офиса в Фулвайдер-билдинг. И вообще, так не бывает, потому что не может быть.
Тут мои мысли вернулись к Деммикам, которые впервые в истории человечества не прослушали на сон грядущий пару-тройку своих джазовых композиций, включенных на полную громкость; к Бастеру, который впервые в истории человечества не восприветствовал щелчок ключа в замке входной двери руладой истошного лая. Неприятное ощущение, что что-то не так, вернулось; и на этот раз оно было сильнее.
А потом я заметил, что Пеория глядит на меня с выражением, которое уж никак не ожидал увидеть на его честном, открытом лице: мрачное раздражение пополам с озлобленной насмешкой. Так умный ребенок смотрит на своего болтливого дядюшку, который по три-четыре раза пересказывает одни и те же скучнейшие «занимательные» истории.
— Вы что, не ловите новость, мистер Амни? Мы теперь богачи! Маме больше не нужно гладить рубашки для этого старого пердуна Ли Хо, и я больше не буду стоять на углу, и продавать газеты, и мерзнуть, и мокнуть под дождем, и выкорячиваться перед этими старыми клюшками, что работают в Билдерс. Мне больше не нужно изображать бурную радость всякий раз, когда какой-нибудь пижон оставит мне пять центов сверху.
Я немного завелся от этих слов, но потом подумал — какого черта?! Я ведь не из этих «возьми, парень, пять центов от моих щедрот». Я всегда оставлял Пеории семь центов. Ну или почти всегда. Кроме тех неудачных дней, когда у меня совсем уже не было денег. В моем деле стабильности не бывает: иногда попадается золотая жила, чаще — пласт пустой породы.
— Может, зайдем в «Блондиз», выпьем по чашке кофе и все обсудим? — предложил я.
— Не-а, облом. Там закрыто.
— «Блондиз» закрыта? Какого черта?!
Однако Пеорию не волновали такие обыденные повседневные вещи, как кофейня чуть дальше по улице.
— Вы еще не слышали самого главного, мистер Амни! Дядя Фред знает одного доктора во Фриско [16] , очень хорошего специалиста… и он говорит, этот доктор, что с моими глазами можно что-то такое сделать. — Он повернулся ко мне лицом. Его губы дрожали. — Говорит, у меня, может быть, не в глазных нервах дело, и если нет, то можно сделать операцию… Я не разбираюсь во всех этих тонкостях, мистер Амни, но я понял, что опять смогу видеть! — Он слепо потянулся ко мне… ну разумеется, слепо. А как еще?! — Я опять буду видеть!
16
Фриско (разг.) — Сан-Франциско. — Примеч.
Он потянулся ко мне, но я перехватил его руки, мягко сжал запястье и вежливо отвел в сторону. У него все пальцы были в черной краске от газет, а я сегодня был в белом костюме. С утра у меня было прекрасное настроение, и я решил выпендриться в своей новенькой шерстяной тройке. Жарковато для лета, конечно, но сейчас повсюду стоят кондиционеры, да и вообще я ужасно мерзлявый.
Хотя сейчас мне стало жарко. Пеория незряче смотрел на меня, его тонкое, с почти идеальными чертами лицо уличного газетчика казалось каким-то встревоженным. Слабый ветерок, пахнущий олеандром и выхлопными газами, растрепал его волосы, и только тогда до меня дошло, что сегодня Пеория не надел свою обычную твидовую кепку. Без нее он выглядел как-то голо… а как же иначе? Каждый мальчишка-газетчик должен носить твидовую кепку, так же как каждый мальчишка — чистильщик обуви обязан носить берет, лихо заломленный на затылок.
— Да что с вами, мистер Амни? Я думал, вы за меня обрадуетесь. Ешкин кот, не надо мне было сегодня сюда припираться, на этот паршивый угол, но я даже раньше пришел, потому что мне вроде как показалось, что вы тоже раньше придете. Я думал, вы будете рады, что мама срубила денег, и что мне, может быть, сделают операцию, а вы… — Теперь его голос дрожал от возмущения. — А вы…
— Да нет же, я рад, — и я хотел радоваться, правда хотел. Но что самое поганое — он был почти прав. Потому что теперь все переменится, понимаете, а я не хотел, чтобы что-то менялось. И ничего не должно меняться. Пеория Смит должен стоять здесь, на углу, год за годом, в своей этой кепке, сдвинутой на затылок в жару и натянутой на уши в дождь, так что вода капает с козырька. Он должен всегда улыбаться, и не говорить бранных слов типа «черт» и «гребаный», и — самое главное — он должен быть слепым.
— Все вы врете! — воскликнул Пеория и неожиданно отпихнул свой столик. Столик опрокинулся, газеты рассыпались по тротуару. Белая тросточка покатилась к канализационной решетке. Пеория это услышал и нагнулся, чтобы ее поднять. Из-под темных очков показались слезы и покатились по бледным, худым щекам. Он принялся шарить по земле в поисках палки, но она упала рядом со мной, а он искал ее в другой стороне. Мне вдруг отчаянно захотелось заехать ему ногой под зад.
Но вместо этого я нагнулся, поднял палочку и легонько дотронулся до его бедра.
Пеория развернулся — молниеносно, как змея, — и схватил ее. Краем глаза я видел портреты Гитлера и безвременно почившего кубинского дирижера, хлопавшие на ветру по всему Сансет-бульвар. Автобус на Ван-Несс проехал сквозь раскиданные газеты, оставив за собой едкий запах дизельных выхлопов. Меня бесил вид газет, шуршащих по улице тут и там. Это смотрелось неряшливо. Больше того: это смотрелось неправильно. Неправильно целиком и полностью. Я едва сдержался, чтобы не броситься на Пеорию с кулаками. Мне захотелось схватить его и хорошенько встряхнуть. Заставить его собирать газеты. И пусть хоть все утро тут ползает, я его не отпущу домой, пока он не соберет их все до единой.
Мне вдруг пришло в голову, что еще десять минут назад я восхищался этим чудесным утром — таким совершенным, что хоть помечай его знаком качества. И, черт подери, оно и было чудесным! Где все пошло не так? И как могло получиться, что все изменилось за какие-то паршивые десять минут?!
Ответов не было, и только какой-то отчаянно противоречивый и сильный внутренний голос подсказывал, что мать мальчика не могла выиграть лотерею, и он сам не мог перестать продавать газеты, и — самое главное — он не мог видеть. Пеория Смит должен оставаться слепым до конца своих дней.