Край вечных туманов
Шрифт:
Шаретт снова разразился уже знакомым мне оглушительным смехом – прямо-таки гоготом, не иначе, вскочил на ноги, перегнулся через стол ко мне:
– Ну и дура же ты! Что ты тут болтаешь? Да я пальцем о палец ради твоего папаши не ударю, и если уж на то пошло, то я твоего папашу презираю больше всех. Он – самое большое ничтожество во всей этой дерьмовой армии. И знаешь почему? Потому что он, идиот, верит в то, за что воюет.
Я с трудом проглотила комок гнева, подступивший к горлу. Можно было подумать, что я разговариваю с санкюлотом, с извозчиком с Вандомской площади, а не с отпрыском знаменитого рода графов де Шареттов де ла Контри.
– Ну, а вы? Вы
Он взглянул на меня так презрительно, словно ничтожнее существа, чем я, ему и встречать не приходилось.
– Война – это война. Я люблю войну. Но мне плевать, за что она ведется. Мне нравится убивать и насиловать, вешать и пытать, вот и все. Но не с тобой об этом говорить.
– Да, конечно! – произнесла я возмущенно. – Такому мерзавцу, как вы, трудно найти во мне достойного собеседни…
Договорить я не успела: Шаретт снова ударил меня по лицу с такой силой, что я отлетела к стене и больно ударилась спиной о камин. В ту же минуту кровь бросилась мне в голову, сознание помутилось от гнева. Боже мой, Боже мой, если бы в эту минуту у меня за поясом был пистолет или нож…, если бы он только был, я не задумываясь прикончила бы этого подлеца… Но ножа не было и пистолета тоже. Я стояла, тяжело дыша и кусая губы от бешенства.
– Ну, как? Твое личико не слишком пострадало?
Я боролась с яростью, так и кипевшей во мне. Самые площадные ругательства готовы были сорваться у меня с языка, но я сдерживалась, сознавая, что в подобном случае этому мерзавцу, пожалуй, ничего не будет стоить избить меня до полусмерти. Значит, надо действовать хитростью? Но как?
– Со мной надо разговаривать без грубостей, красотка. Твой главный недостаток в том, что ты слишком большая гордячка. А я этого не люблю. Тебе ведь волей-неволей приходится считаться с моими вкусами, не так ли?
Я стояла молча, прижав прохладную ладонь к пылающей щеке. Надо же, какая сволочь! Сукин сын! О, если бы я могла высказать это вслух! Несмотря на бешенство, изрядно мешающее думать трезво, я все же успела подсознательно уяснить, что Шаретт – очень твердый орешек. Возможно, мне его даже не раскусить. Но ведь его можно использовать, хотя бы некоторое время, а потом оставить. Так всегда следует поступать со слишком большими препятствиями… Кто же это советовал мне? Кто? Я никак не могла вспомнить.
– Ты много намолола чепухи, а теперь послушай меня. За время разговора я тебя достаточно разглядел. Ты глупа, но хороша собой. Так вот что, имя твоего папаши и его деньги меня совершенно не волнуют. Но вот ты… Ты можешь быть весьма соблазнительной наградой. Именно ты.
– Что вы имеете в виду? – прошептала я, давно уже уяснив смысл его требований, но все же питая какую-то тайную надежду на то, что я не так поняла.
– Шлюхи из отряда мне надоели. Это подстилки. Ну а ты чуть повыше рангом. Не намного, конечно, потому что все женщины под платьем одинаковы, но все-таки повыше. Мне нравится то, что ты аристократка. Это как раз по мне. Я хочу тебя. И если ты согласишься жить со мной, я, возможно, помогу тебе. Ясно?
Его шершавая рука погладила меня по подбородку, зарылась в распущенный белокурый каскад локонов. Я была как каменная и в ту минуту почти не чувствовала его прикосновений. В мозгу медленно всплывали картины прошлого. Министр Дюпор, этот отвратительный старик, получивший меня в обмен на замок. Грузный тюремщик Мишо, купивший меня за бутылку спирта. Я скатываюсь все ниже и ниже, и этому нет конца. Значит, Шаретт станет новым звеном в этой мерзкой цепи? Значит, Мьетта
Дюпор, Мишо… Они, по крайней мере, не били меня. Хотя бы в этом отношении мое достоинство было сохранено. А тот кошмарный вечер в «Золотом погребке», виконт де Маргадель и его бесчисленные товарищи, не знаю даже, сколько их было! Я падаю в бездну, в ад, в грязь, и никому уже не докажешь, что душа-то у меня чиста – так же чиста, как пять лет назад!
– Нет! – крикнула я исступленно. – Нет! Не будет этого! Уж вам-то меня никогда не получить, никогда!
Я отбросила его руку, как отбрасывают отвратительное склизкое насекомое, едва сдержав желание плюнуть ему в лицо. О, это лицо! Эта уродливая гримаса!
Трудно сказать, как я выскочила из сторожки Святителя Мартена. Я только сознавала, что он меня не удерживает. Кажется, я слышала смех Шаретта, и он казался мне сатанинским.
Уже была ночь, и лунный свет ослепил меня. Лес казался таинственно притихшим, безмолвным, словно прислушивающимся к тому, что происходило в домике. Шелест деревьев в ночи звучал почти феерически. Четкими силуэтами вырисовывались на фоне ночного неба полуголые костлявые грабы и ясени. Биение струй родника в лесной тишине было неожиданно громким.
– Нет, – прошептала я еще раз. – Нет. Я не могу. Это невозможно даже представить.
Презрительный смех в домике был мне ответом.
Маленький городок Машкуль давным-давно, еще в XIV веке, стал местом преступлений зловещего маршала Жиля де Реца. В его мрачном замке процветали пытки и жестокость, насилие и кровожадность. Жиль де Рец замучил сотни людей – женщин, девочек, мальчиков, – но его разоблачили и после суда сожгли на костре как чернокнижника. От его замка, помнившего столько преступлений, нынче остались только руины. Обугленные развалины, среди которых разросся чертополох.
Я вспомнила это, бредя по улице захваченного вандейцами Машкуля. Отряд Шаретта численностью в пять тысяч вошел сюда совсем недавно, не более двух часов назад. Пылали дома республиканцев. Дым не давал дышать и щипал горло. Я закашлялась, закрывая лицо рукой. Пламя бушевало в ратуше, по воздуху летали горящие бумаги – вандейцы жгли архив. В саду каждого дома либо насиловали женщин, либо грабили. Трудно было найти мало-мальски высокое дерево, где бы не было повешенного.
Стрельбы уже не было слышно. Наступил час грабежа. Как в те далекие времена, когда захваченный город на три дня отдавался в полное распоряжение солдат-победителей. Тогда не было над ними никакой власти. Нынешние повстанцы, еще вчера крестьяне, быстро учились повадкам рыцарей из темного средневековья. Вслед за вандейцами появлялись их жены и дети. Они тащили за собой тележки, которые тут же наполняли награбленным добром.
В одном из домов семью республиканца заперли и заживо подожгли. Дым и пламя валили из окон, смешиваясь с криками и запахом горелого мяса… На крыше другого дома инсургенты обнаружили спрятавшихся детей, чей отец был республиканцем. Их сбросили с крыши прямо на солдатские пики. Убийства и изнасилования не поддавались никакому подсчету.
Сердце у меня словно умерло. Я давно уже перестала понимать, во имя чего ведется эта бойня, кто за что воюет. Я знала только, что Франция ввергнута в ад, а вместе с нею в ад попала и я. Мне уже не хотелось задумываться, кто прав, кто виноват, чьи пролитые реки крови шире и длиннее. Остался только страх и желание выжить. И тайное облегчение оттого, что на моей куртке нашито красное сердце Иисуса – вандейский знак, стало быть, меня эти ужасы коснуться не могут.