Край вечных туманов
Шрифт:
Я уже не видела разницы между санкюлотами, свирепствовавшими в Париже, и повстанцами, воюющими за короля. Всюду была одна и та же толпа, – дикая, жаждущая крови, идущая на ее запах, как зверь. И всегда этой толпой двигала только одна цель – убивать, унижать, ниспровергать. Чернь словно пользовалась тем, что мир сошел с ума, что раз за несколько столетий, наконец, наступила возможность хорошо поработать длинными ножами. Над толпой стояли люди, разжигающие всеобщее безумие. И разница между Робеспьером и Шареттом стерлась, утонула в бездонном потоке крови. Молох поглотил Христа, Молох требовал жертв…
– Ну, я хорошо выгляжу?
Мьетта выскочила из одного из домов,
– Правда хороша обновка? Ах, как удивится Жиль!
. – Жиль? – переспросила я машинально. – Жиль де Рец…
– Да нет же! Жиль Крюшон, мой Жиль!
Мьетта заглянула мне в лицо, шаловливо обняла.
– Ну, что ты? Еще не привыкла? Лучше бы нашла себе женскую одежду! Сейчас можно найти самые роскошные вещи. Представляю, какая ты была бы миленькая в юбке!
– Оставь меня, – произнесла я, снимая ее руки со своей шеи. – Оставь, ты наверняка с трупа содрала свою юбку!
В бешенстве я оттолкнула от себя Мьетту, дрожа от отвращения. Как она может красоваться! Почему происходящее не внушает ей отвращения?!
– Подумаешь! – услыхала я раздраженный голос Мьетты. – Давно бы пора привыкнуть! Если синие грабили нас, почему бы нам не ограбить синих? Ты просто дура, вот и все! И никогда ты ничего не добьешься.
Я шла вперед не глядя, сознавая только то, что моя жизнь мало-помалу превращается в сплошной кошмар. Не прошло и месяца с тех пор, как я покинула Париж, а мне уже казалось, что и барон де Батц, и Тампль, и даже сама столица Франции – все это придумано мною, рождено каким-то странным сном. А если не придумано, то происходило лет сто назад. Я оказалась в действительности в тысячу раз более ужасной, чем парижская. А когда я вспомнила о Рене Клавьере, меня начинала колотить дрожь. Он не желал, чтобы кто-то стоял между нами. Но теперь нас разделял целый десяток мужчин. И я не была уверена, что на этом поставлю точку. Все так непредсказуемо, так независимо от моих желаний… А может быть, и Клавьера, и свою новую любовь я только вообразила, придумала? Иначе почему воспоминание об этой любви нисколько не греет мне душу.
– Мадам, вы же ничего не ели со вчерашнего вечера. Вот, возьмите, пожалуйста! А то я уже объелся.
Брике, подскакивая на одной ноге, протягивал мне несколько булочек с творогом. Они были еще теплые, мягкие. Я проглотила один кусок, другой, ощущая, как меня начинает тошнить. Нет, поглощать что-то в то время, когда улицы скользки от крови, выше моих сил.
– Где ты взял эти булочки?
– Так ведь булочную разграбили, мадам. Пекарь как раз достал вечернюю выпечку. Вот я и набил карманы. А что? Все правильно. Булки-то уже ничьи.
– А где пекарь?
Брике очень красноречивым жестом черкнул себе ладонью по шее:
– Прикончили.
Вот как. Булки пережили своего хозяина и стали ничьи. Я покачала головой. На Брике у меня не было злости. Он хороший мальчик. Вот если бы чуть меньше увлекался войной.
– Вас словно с креста сняли, мадам. Это потому, что крови много? А я уже привык. Столько уже всего навидался. Что, мы еще долго будем за Шареттом таскаться?
Я упрямо молчала. У меня самой было столько вопросов.
– Пойдемте-ка лучше на площадь. Туда привели всех самых главных синих – мэра Машкуля, всяких чиновников, прокурора. Для Шаретта уже поставили трон.
– Трон?
– Ну, почти как трон. Он сейчас будет судить синих.
– Судить? Он же не судья.
– Судья тот, у кого сила, – рассудительно заметил Брике, дожевывая булку.
Почти машинально я пошла следом за мальчишкой. Он тащил
Площадь была расчищена, словно для большого праздника, с четырех сторон окружена неровными рядами вандейцев. Для Шаретта и его подручных установили помост, вынесли из ратуши мягкие кресла. Вещи переживали своих хозяев. Хозяева менялись слишком часто.
– Что же здесь будет? – спросила я громко.
– Кровь! О, очень много крови!
Я успела заметить, как веселая Мьетта, хохоча, повисла на шее своего нового любовника Жиля. На площади начали работу какие-то люди с лопатами. Они копали узкие, длинные ямы. Для чего – я не понимала. Но давно знала, что хорошего ждать нечего. Теперешнее мое состояние было сходно с тем, что я переживала во время кровавого сентября 1792 года. Тогда смерть и пытки угрожали мне. Нынче я была в безопасности. Но откуда же эта страшная тоска, невыносимое сосание под ложечкой?
– Толпа, – прошептала я невнятно. – Я ненавижу толпу. Да, ненавижу.
Брике тянул меня к дереву, предлагая взобраться наверх. Не сознавая, что делаю, я с его помощью вскарабкалась на одну из толстых ветвей, прижалась щекой к коре, такой шершавой и ароматной. Правда, к запаху смолы примешивался теперь запах гари и пожаров… Зачем я взобралась на дерево? Неужели из того же любопытства, что терзает людей, наводнивших площадь? Животного, мерзкого любопытства.
Из ратуши вышел худой высокий человек в черном, и толпа зашлась криком, каким-то яростным исступлением. В человеке я узнала графа де Шаретта де ла Контри. Бандита, интригана и убийцу. Он что-то говорил, явно упиваясь своим успехом, своей властью, возможностью карать и миловать. И тут мне показалось, что я разгадала его. Он только на первый взгляд страшен. Только сначала его звериные инстинкты вызывают ужас. На самом же деле Шаретт по-животному прост. Посредственность, получившая возможность распоряжаться сотнями судеб. Обыкновенное кровожадное, амбициозное и жалкое ничтожество…
Я не слышала его слов. Впрочем, мне было безразлично, что он говорит. Наверняка то, что положено в таких случаях: о восстановлении справедливости, попранных прав Людовика XVII на престол, заслуженной каре негодяям, осмелившимся пойти против Бога и короля… То, что говорят вандейские генералы и во что сами не верят ни капли… Слова, предназначенные для одурманивания толпы. Для того чтобы придать грабежу законность. Ведь все, что нужно людям, – это знать, что их грехи покрыты. Безразлично чем: высокой целью, необходимостью, защитой справедливости.
– Мадам, он говорит ужасные вещи.
Я взглянула на мальчишку. Брике, насмешливый Брике, которому все было нипочем, смотрел на меня испуганно. Круглые глаза его смотрели совсем по-детски. Тощий, встрепанный, он был похож на воробышка и уже не вспоминал о Картуше. Я не поняла, что он имеет в виду. Я просто обняла его, ласково погладила по голове. Он прижался ко мне, непривычно притихший.
На площадь перед ратушей вывели каких-то людей. Некоторые из них были в синих республиканских мундирах, остальные в гражданском платье. Их уже избивали, мучили… Вандейцы, те, что добровольно вызвались стать палачами, подводили их к выкопанным глубоким ямам, опускали туда и засыпали землей по шею. Только головы оставались торчать, словно капуста на поле.