Край воронов, или Троянский цикл

Лис Шарлотта

– Собирайся, – сказал он кратко, продолжая стоять в куртке возле входной двери. И даже в этой неопределенной и нервной обстановке, отчего у него самого желваки ходили на скулах, он не смотрел сквозь Артема, а поинтересовался его успехами.

– Поставила все же! – покачал он головой по поводу черчения. – Я думал, не поставит.

В справедливости же сетований насчет физики несколько усомнился:

– А за лабораторные работы что стоит?

– Тройка, – мрачно сказал Артем.

– Вот видишь, еще один блок работ так себе…

– Получается 5 / 3 / 3. И следует поставить «3», словно и не было пятерки?

– Может быть, выходила спорная оценка, и учитель сделал крен в сторону практики…

–

Там не о чем спорить, дядя Олег. Там получается три целых шесть десятых.

– Тогда она посчитала, что слабая четверка тебе не нужна. 3,6 – это же претензия на жалость…

– Вот и пожалела бы… – подвел черту Артем, о которую он и спотыкался, вставая по утрам с левой ноги.

Наряженная Селена появилась в коридоре; речь пошла о транспорте, из чего Артем уяснил, что Олег оставил машину, так как собирается выпить на празднике.

«Ну ничего, расслабятся и помирятся».

– Вернемся поздно, – сказал Олег на прощание.

Мама обычно задерживается, когда обещает, что идет ненадолго. Что в этом контексте имеет в виду дядя Олег – пока непонятно. Впрочем, неважно – лишь бы шли и возвращались вместе.

Они ушли и … не вернулись! В смысле, – в этот день. Плохих мыслей у Артема не было, он так и понял, что они помирились. И хотя он ни разу не оставался один дома – когда есть ради чего, пожалуй, можно. Звонил Трою и болтал с ним до тех пор, пока Влада Андреевна не отправила сына спать; потом съел две чашки сметаны вместо ужина, достал стопку своих «Мурзилок» и перелистал все журналы. Проснулся неожиданно – в неразобранной постели в мягких игрушках, в мятых штанах и рубашке – от света фар, бьющего в глаза, и требовательного звонка во входную дверь. Из подъезда появился обеспокоенный Олег:

– Тёмка, прости – испереживался? Даже и не ложился?

– И ничего страшного, – милостиво заверил его Артем. – Вы вернулись, действительно, так поздно, что уже и рано. А ехать ко мне в шесть утра – еще больший подвиг, чем где-нибудь в три ночи. Вы сами-то спали?

– Поедем скорее ко мне к Новому году готовиться, – торопливо продолжал Олег, тоном своим не переставая извиняться…

Маму они застали еще в постели; она смотрела по миниатюрному телевизору видео с фильмом «Чужие» режиссера Ридли Скотта.

– Сыночек-солнышко, – говорила она, – я забыла обо всем на свете. Я так привыкла, что прабабушка всегда была с тобой…

– Ничего, мам, – ободряюще кивнул он ей. – Главное, чтобы ты не думала, будто я должен быть дома с … отцом!

Какие же у нее счастливые глаза!

Даже говорит еще сонно, не взволнованно, словно уверена была, что в ее счастье ничего дурного с ним не случится. Ведь всю его жизнь она ощущала себя как в животном мире – самкой, львицей, охраняющей детеныша, – и, может быть, впервые за долгое время осознала саму себя защищенной. Он даже слегка покраснел, выходя из чужой спальни, ставшей такой желанной для его матери…

Через несколько часов, когда Селена и старшие хозяева собирали на стол, а Алексей Евгеньевич копался в видеодвойке, взлохмаченный, взмокший Артем лежал на Олеговом диване с живым черным котиком под мышкой и стонал:

– Дядя Олег, меня тошнит… Я съел четыре дольки шоколада…

– Дольки? – переспросил Олег Евгеньевич, появляясь на пороге с бокалами в руках. – За раз можно целую плитку съесть. И не одну!

– Тогда от грязи… – Артем вечно побаивался какой-то пыли внутри организма.

– Обычно тошнит не от грязи, а от недоброкачественной пищи…

– Значит, я слишком набегался после еды…

– Тогда полежи… Ты, кстати, уже лежишь! И объясни ты мне, – бокалы явно вытягивали Олега из комнаты, – как может тошнить от такой прекрасной жизни?! <…>

19.

Никита опять изображал женщину: надел рыжий

парик, лиловое платье; подложил в область грудной клетки, что следовало – и в таком виде появился в коридоре. Из рекреации доносился детский хор – ряженому выписывали женский приз в виде разнополых оваций. Обожаемый девчонками и поддерживаемый друзьями, Никита являлся в итоге лучшим мальчиком 5 класса. Не обязательно идеальный парень и первый ученик являются характеристиками одного лица – и Дукатов не был разносторонне знаменит: из олимпиад вылетал или даже не ходил на них совсем, результаты контрольных его занимали свое место в последней пятерке, где были достойно отстающие, то есть нормальные люди. Существовала вероятность, что в менее гениальной школе они успевали бы лучше. Подобная слава не миновала в свое время и Восторка Христофоровича: в сильную подгруппу по английскому языку он всегда проходил по баллам предпоследним. Гениальных же по списку в ЦРО значилось много – почти все девочки и даже всякий второй юноша; каждый из них уникален в чем-то своем: можно было полюбоваться на знающих и просто усердных, на изобретательных и весьма памятливых, были математики истинные и, как выражалась куратор, «сделанные». Было огромное количество лириков среди учеников мужского пола, встречались физики среди малолетних; особую ценность представлял вклад красиво пишущих и стенографистов.

Почерк Никиты был лучшим среди его товарищей, и на фоне иероглифических писем Саввина и Кожевникова под его аккуратной работой не всегда поворачивалась рука ставить усредненные отметки. Никита любил говорить прозой. Исключительно прозой, поскольку декламация стихов, то ли в связи с самой стихотворностью, или же из-за бессилия в разучивании – представляла в его исполнении адскую муку для него и окружающих. Так вот, говорил Никита неразученными экспромтами на различные научные темы. Говорил целыми уроками и распинался так, что хотелось его слушать, даже если не всегда детские догадки были верны – однако псевдологика, принимаемая им за истинную, в рассуждениях присутствовала, что очень бодрило его самого, а воспитателям внушало надежду, что может выйти толк из совместных с ним занятий.

Один из подобных оптимистов сидел за учительским столом и на глаз выставлял оценки за ведение тетрадей. В задней части класса напротив него шесть девочек отплясывали на ковре. Во главе фигуральной пирамиды красовалась Адриана Леденец – дитя мелкое, изящное, идеально красивое; насчитавшее десять годов с 1 мая, в то время как остальные перевалили одиннадцатилетний рубеж. Чрезвычайная молодость ее служила внешним признаком гениальности, которая, вероятно, таилась в ней, поскольку особыми достижениями ее не преследовала. Вдобавок к этому Адриана сильно начала портиться по характеру.

Звуки ритма выбрасывались потоками из колонок музыкального центра. Девчонки стреляли глазами в окружную область, в центре которой находился препод, как мишень. Так и проходили перемены – с Никитиными ужимками и Адрианиными размахами…

Работа в общем не напрягала, – как любят говорить здравомыслящие юноши, пока перевариваемые ранее проблемы не навалят все разом и не окажется, что нет ни удовлетворения, ни денег. Пока всего хватало, и многих даже удивляла эта чрезмерность личной жизни, в рамках которой он добровольно становился предметом первой, нервозной и издерганной, влюбленности учениц средней школы; объектом навязчивой критики и тайных мыслей со стороны студенток; третьим в ряду отца и брата для малолетних и, наконец, фамильярдствующим духовником для старшеклассников. Все это, впрочем, проходило на фоне общественности, как и у всех людей, проживающих дома наедине с меблировкой. И было ли что-то личное в его голове – оставалось за кадром; поводов к подобным пересудам он не давал, в метро не целовался, а считать его убежденным холостяком было рано.