Кремень и кость
Шрифт:
— Я говорил, мало лыка! — крикнул младший из светловолосых хриплым от напряжения голосом.
Вдруг плот описал передним углом дугу, закачался на месте и быстро вошел в полосу течения. Не стало ни берега, ни людей. Крепко вцепившись руками в остатки обрубленных сучьев, сидели все трое на мокрых бревнах, зябко прижимаясь друг к другу.
( примечание к рис. )
Плот несколько раз повернулся вокруг оси, точно примериваясь, как плыть, стал углом вперед и деловито двинулся в путь в окружении мелких пляшущих волн. Иногда он приближался
VIII. Жертва
На рассвете группа охотников возвращалась с поисков. Они обыскали старые могильники, побывали на новом, недавно возникшем кладбище, заглянули в древнюю яму, вырытую по преданию посреди тропы, до которой мамонты ходили к водопою, но напоминавшую больше размытый весенними водами овраг. Косоглазого не было нигде.
Охотники вышли на широкую лужайку и остановились. Тот Другой, что жил с Косоглазым, точно оглушенный ударом по темени, стоял у дерева. Туман свернулся росою, продолжая густеть только над черным течением реки и над заливными лугами противоположного берега. В давние легендарные времена близ этих мест медведь умертвил любимого сына одного из первых предводителей племени. Здесь же, на подступах к поселению, не раз заканчивались битвы с проходящими мимо враждебными племенами. Предания древних времен сплелись со страхами уходящей ночи. Всю ночь карабкался Тот Другой с камня на камень, с откоса на откос, проваливался в ямы, обходил хижины с неспящими людьми, казалось, что прошел бесконечные расстояния, но на самом деле топтался на одном месте.
Предрассветный ветер отрезвил его. Он закрыл глаза и на мгновение, стоя, задремал, но в эту самую минуту до слуха его донесся шорох.
Он раскрыл глаза. В другом конце поляны, тоже растерянный и бледный, с исцарапанным в кровь телом, крался, точно загнанный хорек, Косоглазый.
Тот Другой еще раз с ослепительной яркостью пережил мысль, которая показалась спасительной на лесной опушке: спасение за рекою! И он крикнул так же, как крикнул вчера, рассчитывал, что Косоглазый поймет и поможет:
— За рекою! Слышишь? За рекою!
Но в то же мгновение тень Косоглазого исчезла, и послышался топот бегущих на голос охотников.
Охотники остановились в отдалении. Тот Другой и видел их и не видел. Во всяком случае ни одним движением не проявил того, что видит.
Один из охотников вышел вперед.
— Брось нож! — крикнул он пойманному.
( примечание к рис. )
Тот отдался в их руки покорно, как выпавший из гнезда птенец.
Его окружили и повели. Открытая дверь обложенной стволами хижины ждала его. Он лег на землю, уткнув лицо в ладони. Он ослабел, как долго плакавший ребенок. На лбу выступили капельки пота, неудобно протянутая нога вздрагивала.
Всходило солнце. По земляному полу хижины протянулись розовые стрелы. Огонь древнего костра сжимался и желтел, прямые столбы дыма из серых становились розовыми. Около пещеры угрюмо собирался совет племени.
Старейшины открыли кладовые, щедрою рукою раздавая пищу и долбленые
Круг собравшихся мужчин еще не был настоящим советом. Каждый думал о своем. Единства не было, а, значит, и воля племени не могла обнаружиться.
Прежние сомнительные вины Косоглазого отступили перед убийством Старого Крючка. Никто не сомневался в том, что именно он убил старика. Но как в прежних винах, так и в убийстве крылось что-то неясное, и потому раздражающее, почти страшное не для одних только женщин и юношей, но и для зрелых охотников племени.
Если бы Косоглазый был таким же, как собравшиеся, зрелым, сильным мужем, можно было бы подумать, что злые духи руководят им. Но ведь он почти юноша; все помнят, с какой легкостью и весельем проходил он в день совершеннолетия через все испытания… И светловолосые — с ним. Лучшие из юных. Смелые и покорные одновременно… Племя привыкло беречь юную поросль. Что же случилось, что потеряны — один, два, три… много юношей, и каких юношей!
Так думали надежнейшие люди племени.
А на жестких лицах стариков никто бы не заметил признаков раздумья. Жизнь уходила от них — почти ушла. Власть давалась с таким трудом, вокруг было столько несогласных, готовых навязать племени свою волю; из темного зева времен ползли страхи; от них тяжело густела в жилах и без того остывающая кровь. В боли, в крике и в крови непокорных была какая-то сладость для старейшин, были воспоминания о страстях юности… Как им было колебаться, как было жалеть!
Неугомонный брюзга, Старый Крючок безмолвно лежал под волчьей шкурой и не мог ничего объяснить. Слов произносилось у древнего костра не много. Рысьи Меха приходил и уходил, внося оскорбительный для старцев беспорядок. Младший из старейшин держался в стороне, зорко вслушиваясь в произносимое и подбирал отрывки речей, как старые женщины подбирают на лугу колосья.
Старейший был не только вождем, но и жрецом. Он скрылся в темном тупике отчей пещеры.
Жрецы не хотели входить в крут, пока круг этот не был скован единой волей согласного внутри себя и со старейшинами племени.
Старейший уже надел отличавший его в торжественные часы наряд. Голова его была украшена оленьими рогами. Птичьи перья расположены так, что лицо приняло подобие совиной головы. Из-под перьев спускалась на грудь ничем не прикрытая желтая борода. На плечах — волчьи шкуры, сторожкие когда-то волчьи уши топорщились по сторонам. На спине — лошадиный хвост, ноги прикрыты шкурой медвежьих лап, с вывернутыми напоказ гигантскими когтями. Старейший напоминал своею жреческою одеждою обо всем, что есть радостного и страшного для человека. Волчий слух и медвежья свирепость опасны в звере и доблестны в охотнике. Олень-Жизнедавец, дарящий племени мясо, шкуры для одежды, рога для оружия, жилы для сшивания шкур, олень, неведомо откуда приходящий несчетными стадами и так же неведомо где исчезающий в полуночных лесах. Сова — вещунья несчастий, сторож могил, спутник злых духов и сама — злой дух. Быстрый конь — веселый степной гость, уводящий охотника далеко от становища, раздувающий ноздри, когда в него летит копье, и вырезающий копытами кровавые метки на теле подстерегающего из засады человека или волка…
Младшие жрецы были одеты попроще. На плечах у них такие же, как у старейшего, волчьи шкуры. Головы — медвежьи, лошадиные, оленьи. И брага, и одежда, и ожидание торжества понемногу разжигали их. Но старейший холодно ждал вестей из круга — жреческий хмель еще не овладел им. Глаза были тусклы. Руки опущены. Слабо подрагивали над головою ветвистые оленьи рога. Только корявые пальцы торопливо перебирали клочковатую бороду. Скоро они согреются в горячей и липкой юной и грешной человеческой крови.