Кремень и кость
Шрифт:
Коренастый рассмеялся.
— Ты давно перестал быть молодым охотником, Рысьи Меха. О ком же ты хлопочешь? О себе или о них?
— И о них, и о себе. Мы не старухи. Ноги у нас не перебиты дубинами, глаза не залиты бельмами. Не хотим мы из века в век сидеть возле медвежьей пещеры и глядеть на реку. Вот подросток спросил меня, куда бежит речная вода, а он еще не человек — котенок. Где-то по лесам, близко ли, далеко ли, проходят чужие племена…
— Радуйся тому, что далеко проходят! — крикнул в ответ насмешливый высокий старик.
Многие в кругу засмеялись. Рысьи Меха заметил, что смеются даже близкие ему, и замялся.
— Он ждет, что пришельцы
— Взял женщину из чужого племени и слушает ее рассказы о старине…
— Люди бобрового племени отдали одно, взяли другое, — уклончиво возразил Рысьи Меха.
— Отдали оружие, взяли смерть, — проворчал Насмешливый.
— Взяли дротики. Это было. Все знают об этом, — отбивался Рысьи Меха.
— Сколько живет наше племя, пришельцы убивали нас, мы убивали пришельцев. Наша мена за мену была смерть за смерть, — надсаживаясь от злобы, прокричал Коренастый.
— Расскажи, сколько бобров убили пришельцы?
— Этого никто не помнит, — опуская голову, ответил Рысьи Меха. — Давно это было… Наши молодые охотники не хотят больше спокойно спать у очагов…
— Отчего им не спать? За них не спят старики, пищи у племени достаточно…
Рысьи Меха говорил о молодых охотниках, а молодые охотники раньше старцев и зрелых мужей утомились туманностью и запальчивостью его речи. Один за другим отходили они к примолкшим плясунам. Опять задребезжали барабаны, зазвучали разнотонные деревянные пластинки, руки в лад ударяли по одеждам, песенный вздох пронесся по кругу, полилась брага в широкие глотки. Ритмическое, покачивание жрецов и приставших к ним охотников, медленно ускоряясь, переходило в пляс.
Мелькали в руках короткие ножи. Женщины собирались на площадку перед хижиною. Стража ждала знака, чтобы вести жертву к пещере.
Старцы угрожающе продолжали спор с Рысьими Мехами. Поддерживали его немногие. И число их все уменьшалось. Коренастый грозил ему рукою:
— Это брага говорит в тебе!
— Смотри, дух Косоглазого вселился в тебя.
— Косоглазый начал, ты кончаешь. Насмешливый старик раздвинул возбужденных сверстников и положил руку на плечо Рысьих Мехов.
— Много слов ты сказал, а я стар и плохо слышу Скажи коротко: чего тебе надо?
— Я скажу, — ответил Рысьи Меха. — Нехорошо, что ил заносит Мамонтовы бивни в пещере, открытой Косоглазым.
— Сухостоя в лесу много, и на твои меха огня хватит, — проворчал Коренастый.
— Скажу еще, — повторил Рысьи Меха. — Медведь в берлоге спит, а откроет глаза — глядит прочь от берлоги. Мы же и спим в берлоге и глядим в нее. Ходят по свету народы, что мы о них знаем? Довольно сидеть на месте. Населим удобные места. Соберем лучшую кость, меха и медвежьи зубы. Пошлем гонцов к теплым водам на полдень, к большим рекам на закат…
— И рассеем силу племени? — со злобной веселостью переспросил насмешливый старик.
Брага опьянила и старейшин. Против бессмысленно и весело пляшущих юношей завивался другой круг, тяжелый и страшный: желтая седина, космы рыже-седых бород, сильные плечи и рубцами от звериных когтей и рваных ран, маленькие под кустистыми бровями бесцветные глаза. Рысьи Меха старался стать так, чтобы этот угрожающий круг не сомкнулся за его спиною.
Охотники, на которых он рассчитывал, рассеялись. А оставшиеся верными отступили к выходу. Их было всего пять, но лица этих пяти придали силы Рысьим Мехам.
—
Рысьи Меха освободил плечо от жесткой руки и спокойно сказал:
— Люди древних времен жили в одиночку, а мы живем племенем. Они бродили, а мы построили хижины. Ты знаешь не хуже меня, что говорят предания бобрового племени. Мена за мену, неломкое дерево за кость, цветные раковины за мех. Так было. Почему не быть еще раз? Ты понимаешь сам, ты не безмозглый Старый Крючок.
Рысьи Меха круто повернулся и вышел из старческого круга. Охранявшая выход горсточка друзей растаяла. Вместо пяти оставался один — огромного роста силач, с доверчивыми глазами, у очага — кроткий, как сосунок лани, а в бою — не знающий удержа. Рысьи Меха мало рассчитывал на его поддержку.
Медлить не следовало — последняя игра начиналась. По мере того как охотники утоляли брагою жажду, жажда их ножей увеличивалась. Пленника перебрасывали из рук в руки. И каждый раз на теле прибавлялось по маленькой кровоточащей ранке. Пройдя круг, пленник поневоле приближался к костру, и его тело вздрагивало от жестокого жара. Но его подхватывали запачканные кровью руки сидящих дальше, бросали к следующим, и, как челнок у водоската, он, то подымаясь вверх над кругом, то падая на землю, бессильно отплывал от древнего костра, чтобы пристать к нему вновь еще более обессиленным. Жар сменялся прохладой, но уколы не прекращались — становились чаще и глубже.
Конец жертвоприношения был близок. Старейший стоял у костра, и неистово пляшущим одноплеменникам казалось, что не он один стоит, а насторожилась в ожидании жертвы: под широкими совиными крыльями стая лакомых до крови зверей. Круг стал наконец единым, слитным, как воды ручьев по весне.
Женщины Косоглазого дождались мгновения, когда племя забыло о них. Сторожившие их родичи и доверенные старейшин вместе с другими охотниками капля за каплей точили кровь жертвы. Боясь упустить время, женщины кинулись к жилищу Косоглазого. Та, которую звали Охотничий Силок, сорвала с себя одежду. В нескольких шагах от нее на ярко залитой солнцем площадке ужо стояла на коленях самая младшая из женщин Косоглазого. Другие почти распростерлись на земле у ног Охотничьего Силка. Раздался негромкий запев, и Охотничий Силок и все, кто стоял и лежал за нею, боязливо оглянулись, не слышит ли кто-нибудь их голосов. Кругом не было ни души.
Запев стал громче. Точно ножи разрезали его первые ноты плача. Но ни бабочка, ни муравей, ни кузнечик, ни гусеница, ни муха — ничто живое не появлялось на тщательно разостланной и разглаженной на камнях одежде.
Гудение голосов возле медвежьей пещеры усилилось. Жалобный крик, еще крик и еще, и в ответ на него — нестройный торжествующий вопль множества пьяных голосов. Потом все стихло.
Женщины, напряженно сгибаясь над разложенной на земле одеждой, почти прикасались к ней нахмуренными бровями. Руки их шарили по краям одежды, в беспокойстве слегка приподымая ее. Охотничий Силок в ревнивой тревоге оглядывалась на зоркую и быструю, как ящерица, самую молодую.