Кремль. У

Иванов Всеволод Вячеславович

Мустафа, спросонья, грубо отказал отцу. Он сказал среди других обидных слов: «Продай коня, над которым все смеются! Ты его держишь в передней Дома узбека и сам спишь с ним рядом, а я отвечай за твои неблаговидные поступки перед ячейкой и властью». Держать тысячного коня стало неблаговидным поступком для узбека и революционера! И к тому же, услышав разговор, стал жаловаться слепец Буаразов: Измаил обещал исцеление, прекрасных врачей, а здесь сырость, солнце не греет век… Правда, лицо старца при этих словах было восторженное, но Измаилу было горько их обоих слушать. Было обидно и то, что рыжий Вавилов, человек с подозрительными руками, уже назначен заведовать просвещением, уже ведет рабочих в Кремль для того, чтобы показать кремлевскую красавицу и, главное, показать себя ведущим. Измаил решил его обличить. Измаил много слышал о Кремле и много узнал при аресте о «четырех думающих». Да, Измаил напрасно не стал

бы ночевать в милиции! Он крутил на своем коне по лугу — и актер, недоумевая, смотрел на него. Актер только лишь собирался вылезть из канавы, как сверкающая сабля Измаила показалась среди кустов и тонкие ножки коня взвинтили воздух. Измаил решил ждать экскурсию у моста. Он замер. Человек с колесом на плечах и подметкой в руке показался на голубых камнях шоссе. Он шел с трудом, кашляя и торопливо переплетая ногами. Измаилу показалось, что человек имеет походку его сына Мустафы. Измаил поторопился к нему. Он желал ему помочь хотя бы хорошим советом — тащить колесо не по шоссе, где так жарко, а по лугу. Человек упал под колесом, подле верстового столба, наклоненного на восток и изрешеченного пулями. Он был хил и плевался кровью. Он поднял было прокуренный рот, но, узнав, что всадник незнаком, не осудит его и не надсмеется, — опять опустил голову. Измаил поднял над ним саблю и сказал:

— Я одобряю действия нашей партии, направленные против кулака и его приспешников. Ты одет опрятно, ты тащишь колесо, ты не желал изнурять своего коня, — ты кулак! Ты наказан за свою жадность, ты сдыхаешь, ты есть буржуй, тебя надо запостановлять до конца. Ты офицер или ты отец офицера, ты ослепил моего отца, и над тобой я произношу речь. На это я имею приоритет во всем советском и во всем капиталистическом мире!..

Человек с колесом поднял прокуренный донельзя рот. Это был Хлобыстай-Нетокаевский, заведующий типографией и бывший портной. Он отхаркнул кровь и сказал:

— Вы совершенно правы, гражданин, теперь шитьем жить нельзя, теперь все шьют сами. Что же такое, спрашиваете вы, произошло со мной, если я, заведующий типографией и получающий повышенную ставку, тащу на своих плечах колесо из Мануфактур? А что вообще происходит со мной, спрошу я вас? Почему я, ненавидя типографское дело и любя портняжничество, вынужден заведовать литерами? Почему я, ненавидя бога, вынужден состоять в Религиозно-православном обществе и печатать Библию? Если бы вы, гражданин, были из Мануфактур или из Кремля, я бы вам объяснил: польский гонор влечет меня с колесом, я не хочу просить чужого коня, а постольку, поскольку вы гражданин неизвестный и разговор с вами причинит мне облегчение и может дать наслаждение, я вам скажу, что некоторая женщина, не будем называть ее имени, сказала мне: «Вот вы признались мне в своей любви и предложили себя в мужья, и вы хвастаетесь тем, что первый оценили мои достоинства. И вот, если вы любите меня, то вы пойдете и принесете из Мануфактур колесо, потому что колесо моего тарантаса сломалось. Я буду смотреть на ваш подвиг с кремлевских стен, на которые я имею доступ». Я пошел рано утром, пока спят мои дети и спит моя жена, которая все же следит за мною, несмотря на ее польский гонор. Или мне нужно понять ее разговор иносказательно, гражданин? — Хлобыстай-Нетокаевский попробовал поднять колесо и не мог. Он сунул купленную заодно подметку в карман. Он плюнул на ладонь, тоскливо растер кровь и сказал: — Перестаньте размахивать саблей, гражданин, и без того вам жарко. У вас отличная сабля. Мой отец собирал оружие, и я кое-что понимаю в саблях…

Он поднялся. Он с грустью смотрел на колесо. «Если он еще склонится, — подумал Измаил, — подметка выскочит из кармана». Измаил хотел было отъехать, так как скоро выйдет экскурсия и он обязан приготовить свою обличительную речь, но подметка внушала ему и зависть и презрение к обладателю ее. Любовь, колесо, и вместе с тем мелкая дума о сапожных подметках, — разве так любит узбек! Измаил сказал, поднимая саблю:

— Сказанное девкой ты должен понимать иносказательно, гражданин. Что видим мы, сказала она, мы должны вертеться, как белка в колесе, бесцельно и вдобавок тащить на себе колесо, которое называется страстями Ты только один, заведующий типографией, можешь тащить на себе колесо страстей, иные же откажутся, так как они думают не о страстях, а о жульничестве и о дешевом и либеральном, — по профессии, по профессии, считаю, — хлебе. Подними свое колесо, портной и заведующий, сказала она и также добавлю я, в Кремле у нас тревожно и тяжело! Колесо устремится на втулку так же быстро и легко, как та девка, которая сказала тебе посылающие слова. И ты, портной и заведующий, будешь тверд, как железная ось. Поднимайся и борись, ты силен, и твой Кремль силен, ты сделаешь свое дело, ты даже победишь Мануфактуры, так как они ослабели и в просветители себе выбирают

таких подозрительных людей, вроде Вавилова. Я презираю Мануфактуры! Люби жизнь, заведующий! Посмотри на конец позднего лета! Посмотри на Кремль… Листья начинают желтеть, они отлетают, сначала самые легкие и самые маленькие, они летят, цепляясь друг за друга так же, как и мы в нашей жизни, и кора на деревьях приобрела вид и цвет сухого тумана. Посмотри на Ямской луг, на речушку Ужгу, она недостойна того, чтобы я поил в ней моего коня… скоро над Туговой горой, имеющей вид двух сосков, поднимутся туманы и ветры; так и радость, как позднее лето, может вырваться из твоих объятий, заведующий, и убежать к другому… Ты должен спешить, ты поднимаешь колесо, ты его несешь, и девка любуется твоей силой и преданностью со стен Кремля. Бери, заведующий!

Хлобыстай-Нетокаевский наклонился к колесу. Он схватился за обод. Обод был желт, обильно просмолен, спицы выдержаны и как бы из камня, из мрамора. Хлобыстай-Нетокаевский взглянул на кремлевские бойницы, их розовые ресницы щурились. Хлобыстай-Нетокаевский поднял колесо и, поднимая колесо, уронил подметки, и эти подметки возжаждали и спрятавшийся в лопухах актер К. Л. Старков и узбек на коне Измаил Буаразов. И едва управляющий отмерил десяток шагов, как Измаил взмахнул саблей, и актер с сожалением разглядел, что на конце сабли Измаил поднес к своим глазам — подметки, длинные, желтые, шероховатые на ощупь. Он засунул их за пазуху.

Над голубыми камнями шоссе повисли черные кустарники, и, цепляясь за их верхушки, лениво и нежно стремились чередой почти прозрачные листочки. Измаил поймал один, он, как сито, почти состоял из одних жилок. Измаил сказал: «Жизнь моя изнурительна, как жизнь росы; ночной водой, а днем паром в небесах, — когда же я скажу настоящую речь и по-настоящему покараю ослепителя? В Кремле есть, по-моему, много ослепителей и вредных мне людей, там есть и Гурий, есть и девка Агафья, есть и И. П. Лопта, и профессор Черепахин чрезвычайно подозрителен мне, все они в бегстве своем от меня будут еще газообразить…»

Измаил еще раз осмотрел свои подметки, он погнал коня, чтобы похвастать Мустафе своими подметками. Он сократил путь и направил коня прямо через луг, мимо заросшей ужгинской заводи, рассыпавшейся мельницы, Рабочего клуба, пруда, туда, где стоял Дом узбека и где через улицу, на пустыре, ютилась хибарочка Гуся-Богатыря. Он скрылся в уличках Мануфактур, а на шоссе тем временем вышла рабочая экскурсия, и актер К. Л. Старков вежливо ее обошел, он направился в Мануфактуры, чтобы найти слабого и несчастного Вавилова, так как только слабый и несчастный может понять такого же слабого и преследуемого. Выслушает и о Неизвестном Солдате, и о профессоре Черепахине, и многие другие информации и сообщения, которые отяжеляли его душу!

V

Вавилов возлагал мало надежд на затеянную им экскурсию, все ж он рассчитывал, что она поможет ему ознакомиться с рабочими, а явилось всего десять — пятнадцать молодых людей, заинтересованных больше возможностью пошутить с барышнями, собирающимися в экскурсию, нежели осмотром северного барокко, как представил Кремль сопровождающий экскурсию профессор З. Ф. Черепахин. Вавилов ожидал, что придет Ложечников, мастер из прядильной, три года бывший народным судьей, а затем вернувшийся на производство. Ложечникова даже и те, которых он жестоко осуждал, хвалили за справедливость, прямоту и какое-то мягкое равнодушие к людям. Вавилов искал длинного и томительного разговора о справедливости, о том, чего он и сам не знал, он хотел видеть в людях то, что он называл добротой, ему стыдно было сознаться, что он нуждался в жалости.

Е. Чаев, увидав экскурсию, собрал свои убогие краски и быстро ушел из собора. Профессор подумал, что Е. Чаев не желает встречаться с рабочими. И это обеспокоило профессора: профессор опасался фанатиков. До прихода экскурсии он разговаривал с Е. Чаевым, отказал тому в ночлеге, и тот, вместо того, чтоб обидеться, внезапно показал профессору свои копии с фресок и спросил — религиозен ли он. Профессор подумал, что тот своеобразно спрашивает его о таланте, и сказал: «Талант нынче, молодой человек, дело смутное», на что Е. Чаев опять спросил о религиозности и добавил, что она должна чувствоваться в копиях, и тут же задал вопрос о религиозности профессора, на что профессор не пожелал ответить.

Профессор З. Ф. Черепахин нервно бежал впереди экскурсии, то и дело оглядываясь испытующе на Вавилова. Вавилов больше смотрел в пол и, видимо, мало интересовался кремлевскими прославленными древностями. Узбек в халате и в галошах догнал профессора и спросил у него ломаным языком и шепотом, в котором же доме живет кремлевская девка, и второй раз в этот день профессор нелестно для себя умолчал. Профессор показал митрополичьи покои, ризницы монастыря, трапезные и затем опять вернул их в собор Петра Митрополита.