Кремль. У
Шрифт:
Собор обильно украшен золотом и деревянными скульптурами, снизу доверху весь собор покрыт фресками. Сверху на них смотрело огромное лицо Христа. Бабочка, невесть как попавшая под купол, заинтересовала рабочих. Она, белая и прозрачная, кружилась подле самых глаз Христа. Профессор объяснял, насколько хитро устроено освещение, что хотя окна и малы, но всегда, в любой час дня, в соборе солнце. Рабочие слушали смутно, кто-то широко потянулся, молодайка подошла к мощам, перекрестилась, над ней засмеялись, она отошла обиженная, а затем и быстро покинула экскурсию. Профессор обещал показать прославленный ужгинский звон, известный даже Европе, но, к сожалению, звонарь заболел. Лучшим соборным звонарем числился Колыван Петров, один из знаменитых «пяти-петров» Мануфактур. Раньше он долго звонил в церкви при Мануфактурах,
Колыван Семеныч в собор заходил редко, он, торопливо получив благословение, поднимался на звонницу. Он часто звонил для экскурсий, отчасти побуждаемый жадностью к плате, отчасти и влекомый честолюбием: ему нравилось, когда про него говорили, что это последний русский звонарь. Узнав, что рабочие Мануфактур собираются слушать его, он отказался звонить; профессор сам написал ему записку, и он сам тоже ответил запиской: «Ей-богу захворал».
Профессор показал им еще подвалы, многие бывали здесь в детстве, он им перевел легкомысленную надпись на камне епископа Варлаама; некоторые посмеялись, а один молодой сказал любовно: «Озорник». Они закончили экскурсию прудом, в котором разводили для митрополита и князя легендарных карасей, и молодой, назвавший Варлаама озорником, сказал: «Вот теперь Вавилов для нашего клуба разведет карасей». Вавилову было приятно слушать это первое веселое и слегка любовное слово про него, а клуб, точно, находился в парке среди запущенных, когда-то называвшихся Императорскими, а теперь совсем безыменных прудов.
Лицо у профессора пылало, веселело, и рабочим, видно, тяжело было на него смотреть, они, наверно, думали, что обилие обладаемых им знаний придает ему веселье. Профессор развел руками, вытер пот со лба и сказал:
— Я прошу вас, товарищи, поддержать мое начинание, а именно: вот вам мой доклад, сейчас идут перевыборы Советов, и, по всей видимости, Кремль потеряет принадлежащий ему уезд. В своем докладе я излагаю новому составу Совета мое предложение о том, чтобы из Кремля устроить музей общесоюзного значения.
Экскурсия была польщена и растрогана. Профессор З. Ф. Черепахин передал доклад Вавилову и добавил, что если потребуется, то он, профессор, сам приедет защищать свой доклад и свои предложения. Он пожал руки всем экскурсантам и заметил, что узбек, спрашивавший его о девке, — исчез. Профессор подумал: к чему узбеку осматривать русские древности, но тотчас же устыдился националистической своей мысли и еще раз попрощался, сняв шапочку. Спускаясь через Девичьи ворота к Волге, чтобы искупаться, экскурсанты заговорили о Мустафе, и многие пожелали повидать Агафью и человека-богомаза, который приехал на медведе. Кремль им не понравился, себя они чувствовали изнуренными; экскурсия не удалась, и целую неделю мальчишки кричали Вавилову: «Музеец, рыжий!»
Е. М. Чаев отдыхал на лавочке, неподалеку от дома И. П. Лопты. Он видел, как спускалась к реке Агафья. Он думал, какую б ему все-таки найти специальность и что и по какому вопросу подчитать. Он чувствовал, что на въезде в Кремль можно отлично нажиться, но как и кому нужен его чудесный въезд? Даже водитель медведей А. Сабанеев, и тот обиделся и не желал разговаривать! Е. Чаева злили бестолковые люди, увивавшиеся у юбок Агафьи!
Волоокий азиатец рыскал по переулку. Е. Чаев подозвал его и, нагло уставившись ему в глаза, спросил сначала, не из экскурсии ли он, и когда тот ответил отрицательно, Е. Чаев сказал:
— Это ты правильно, гражданин, поступил, отказавшись от экскурсии, я тебя смогу отблагодарить. Ты мне работать не мешал, я тебе самостоятельную экскурсию устрою, — желаешь на голую кремлевскую богородицу посмотреть?
— Хочу, — быстро ответил Мустафа.
Е. Чаев пожелал узнать, сколько у Мустафы денег. Денег оказалось рубль тридцать пять. Он успел купить лишь кавказский пояс, а на носки у него не хватало. Ему не хотелось отдавать свои деньги, но русский смотрел на него с обидной горечью, и было понятно, что если он обманет Мустафу, ему самому будет тяжелей. Да и хорош русский, который торгует телом своих девушек! Мустафа кинул деньги на лавочку. Е. Чаев открыл новую калитку в сад, провел Мустафу мимо
— Далеко, плохо видно, — сухим голосом, не оборачиваясь, сказал он Е. Чаеву.
Е. Чаев откликнулся:
— Что ж тебе, за рубль тридцать да и рядом?
Мустафа услышал стук, он оглянулся — Чаев отнял лестницу и уходил. Мустафа стал браниться. Чаев стукнул калиткой, и Мустафа слышал, как он закричал на весь переулок: «Лопта, никак в твой сад вор залез!» Голова закружилась. Мустафа поднял руки, выругал Чаева русским отвратительным ругательством — и прыгнул. Он покатился по рву. Он сильно ушиб себе колено, но вскочил и побежал к тем кустам, среди которых раздевалась девка. Он бежал теперь не для того, чтобы посмотреть, а для того, чтобы отплатить наглому кремлевцу. Он подбежал к коричневому, густо переплетенному кусту. Девка стояла к нему лицом, он увидал: на ее теле доблескивали капли воды, она наклонилась, чтобы взять рубашку, и, не торопясь, оторвала от ноги приставшие листья. В груди у Мустафы съежилось и исчезло, словно взяли из него что-то. Он отошел. Он чувствовал, идя лугом, — тело его опустошено. Злость на Агафью охватила его, он остановился, чтобы ее обругать, она уже исчезла. И тогда боль в коленке., до сего не ощущаемая им, осыпала его всего. Он присел на береговой песок.
Голос Измаила окрикнул его. Измаил, вытирая папахой лоб, смотрел на него с другого берега. Конь танцевал, стремена плыли.
— Первоклассно ты прыгнул со стены, Мустафа, ценю такой прыжок, пожалуй, и мне, старику, не мешает осмотреть ценную девку.
— Ерунда, — сказал Мустафа, вставая.
Он разделся и кинулся в воду. Плыть было тяжело, течение быстрое, и мешала привязанная на голову одежда. Измаил внимательно следил за ним, готовый броситься. Конь перестал играть.
— Дурные мысли у тебя были, Мустафа, — сказал Измаил, когда Мустафа оделся. — В результате твоих мыслей я мог бы остаться без подметок, но счастливо мне: за некоторую работу дали подметки.
— Дурные, — согласился Мустафа и подумал, что необходимо ему три года рабфака и затем, самое меньшее, четыре года вуза, а всего она должна ждать семь лет, а сейчас ей, судя по ее сильному и ловкому телу, двадцать пять…
Е. Чаев побежал на берег, к плотам, в домик «Собеседника». Он злорадно желал встретить Агафью. Чаев бывал в Туркестане и на Кавказе и знал, как могут вспыхивать азиатцы при виде такого женского тела, которое чувствовалось у Агафьи. Он только боялся, как бы Агафья, устыдившись оскорблений Мустафы, не направилась бы обходным путем в свой дом. Агафья шла, размахивая полотенцем. Лицо у нее было веселое и, как всегда, наполненное бегущей нежностью. Она посмотрела на Чаева, смело улыбнулась и пошла еще легче. Е. Чаеву стало скучно. Он понял, что не он обманул, а его обманули. Ему даже подумалось, что и событие с медведями не подстроено ли. Он услыхал тихий голос А. Щеглихи из-за прилавка: «Молодец, разве водки подать?» Е. Чаев отказался испуганно: он боялся спиться. Но чтоб как-нибудь отблагодарить А. Щеглиху за ее участие, он заказал две порции чая, но тотчас же раскаялся. А. Щеглиха сказала, подавая чай: «Вон и компаньон ваш идет».
К столику Е. Чаева подсел И. П. Лопта. Е. Чаев понимал, что И. П. Лопта подослан Агафьей, и именно в тот момент, когда он, Чаев, чувствует себя наиболее слабым, когда ему негде ночевать, когда его изгнал не только профессор, но и в Доме крестьянина отказали ему, — дескать, съезд каких-то пастухов. В интересах общины церковники хотят дешево купить его и торговать его популярностью… И. П. Лопта любезно высказал радость, что в чайной никого, кроме их двоих, нет и что А. Щеглиха свой, религиозный брат. Он добавил, что давно намеревался поговорить с Еварестом Максимовичем. Еварест Максимович, насколько известно Лопте, иконописец и сведущ, небось, в церковных древностях. Община сейчас нуждается сугубо в деньгах, и Лопта, хотя и отдал ей все имущество, оставив себе Евангелие, сейчас жертвует и это последнее — Евангелие, древнее, рукописное, которое может быстро найти себе покупателя, но нуждается в справедливой оценке опытного лица.